Поздним вечером он покинул Марию Пеннингер и прошел мимо Химического института, с которым его связывало столько воспоминаний. Он долго стоял перед темным зданием, чтобы потом, пройдя немного, снова остановиться и внимательно рассмотреть тротуар. Как-то он нашел здесь листовки, сотни листовок. Он даже еще помнит текст:
«Братья и сестры! Существует вечное, находящееся вне пределов человеческой воли и гарантированное Богом право, ясное и однозначное разграничение добра и зла… Никакая власть на земле не может понудить человека к высказываниям или поступкам, которые противоречили бы его совести, которые были бы против истины…»
«Тогда я возвращался домой от Труус, — думал он, — тринадцатого августа сорок четвертого года, почти день в день двадцать семь лет назад я увидел здесь эти листовки…»
Пройдя мимо маленького кафе-эспрессо, которое когда-то было затрапезной забегаловкой и из которого теперь гремела оглушительная рок-музыка, Линдхаут дошел до переулка Берггассе, остановился перед домом, где он когда-то квартировал и теперь жил снова, и, открыв дверь ключом, который дал ему Пангерль, вошел в подъезд.
12
Красоткин не дал о себе знать ни на следующий день, ни через день. Линдхаут дважды в день звонил так молодо выглядевшему доктору Радлеру.
Он отправился на Лерхенфельдерштрассе, где в 1947 году находился «Рейнбоу-клаб». Сейчас там был большой мебельный магазин. «Здесь пел Перри Комо, — подумал Линдхаут. — „Till the end of time“. И я поцеловал Джорджию на танцевальной площадке. А теперь Джорджия мертва, и песню почти никто не знает, и „Рейнбоу-клаб“ исчез».
Он шел, как ходил много лет назад с Джорджией, по маленьким, узким улицам Старого города, с его винными погребками, кабачками и проходными дворами. Дом в переулке Вайбурггассе, где он получал свои выездные документы для Америки, не изменился. Разрушенные дома, в развалинах которых он увидел помятый почтовый ящик, были восстановлены. Прохожие торопились, движение транспорта было сильным, солнце пекло. Линдхаут все замедлял и замедлял шаг.
Он увидел Оперу, Бургтеатр, кольцо, по обеим сторонам которого стояли, отбрасывая тень, старые деревья. Он шел и шел — и воспоминания шли вместе с ним. Воспоминания о многих людях, которые превратились в тлен и прах, спасовали или сделали невероятную карьеру, которые пропали без вести или совершенно опустились, — и никто не знает, где, как и почему. «А я, — подумал Линдхаут, — я пока еще здесь, еще немного, потому что наша жизнь так коротка, а наше несущественное бытие окружает сон…»
Он поднялся наверх через район Штрудхофштиге и пошел по Лихтенштайнштрассе к тому дому, у которого ежедневно в полдень появлялась маленькая Труус с жестяной миской — на «раздачу питания детям».
Он все время возвращался к зданию Химического института на Верингерштрассе — но не входил туда. Какая-то, ему самому не понятная, робость удерживала его от этого. Он стоял на другой стороне улицы, смотрел на окна, за которыми он работал, туда, где после 1945 года у него в течение многих незабываемых ночей собирались американские, советские, английские, австрийские, немецкие и французские врачи, химики и другие ученые. «Какая чудесная у нас была жизнь, — думал Линдхаут теперь, в августе 1971 года, прислонившись к стене дома и глядя на окна „своей“ лаборатории, — какая чудесная жизнь!
У меня даже мороз по коже пробежал, когда я впервые услышал о резолюции Объединенных Наций: „Все люди родились свободными и равными в своих достоинствах и правах…“ Ах, как давно это было… ООН должна прийти в Вену, — подумал Линдхаут. Рядом с парком Пратер, по ту сторону Дуная — как мне сказали, — строится целый город».
Он взял напрокат автомобиль и на следующий день утром поехал к реке. Он шел по пустынному в этот час Пратеру. Не было видно ни души. Павильон ужасов, чертово колесо, палатки на дорожках — все закрыто. Мимо него прошмыгнула крыса. Ни звука.
Потом он был в ООН-сити — поистине зловещем городе мертвых.
И здесь он не увидел ни одного человека. Среди небоскребов к летнему небу тянулись причудливые фасады недостроенных зданий. Линдхаут споткнулся о стальную балку. Стало быть, сюда должны были въехать дамы и господа из Объединенных Наций. Объединенные Нации? Что ООН, собственно говоря, собой представляла? Сколько у нее еще осталось власти?
Красоткин не объявился и на третий день.
Линдхаут ехал по городу. Он видел, что Вена очень изменилась: часто он не мог найти дорогу и приходилось спрашивать у прохожих. Города-спутники, где вовсю шло строительство метро, улицы для скоростного движения транспорта, ведущие из города к огромному аэропорту Швехат. Когда он улетал в 1950 году, в Швехате не было взлетно-посадочной полосы. Джорджии, Труус и ему пришлось немного проехать через советскую зону к вспомогательному аэродрому Тулльн.
Он развернулся, возвратился в город и повел машину на запад, к виноградникам, к Хуэнштрассе. Американская международная школа все еще находилась на Хамеусштрассе. Дети шумели на улице, была как раз перемена.
Линдхаут поехал назад в Герстхоф, поднимаясь к больнице Корпорации венского купечества, которую американцы после войны конфисковали и превратили в военный госпиталь, где тогда работала Джорджия. Там он увидел окно — наверху, рядом с заросшей виноградом стеной. Больница уже давно опять принадлежала корпорации. «Там наверху, за маленьким окном под коньком крыши, я впервые спал с Джорджией. С Джорджией, которая уже так давно мертва…» Он быстро сел в машину и, подъехав к ближайшей телефонной будке, набрал номер научно-исследовательского отдела «Саны». Голос доктора Радлера был взволнованным:
— Вы знаете бар «Хюбнер» на холме Кобензль? Не тот, большой, а сзади? Тот, который рядом с ближним рестораном?
— Да, а почему…
— Сейчас четырнадцать часов. В пятнадцать часов вы должны быть там.
— Красоткин наконец объявился? — Линдхаут задышал чаще.
— Уже несколько часов назад! Он сказал, что встречаться у нас или в вашей квартире слишком опасно. Вы должны приехать в бар на холме Кобензль и ждать его там!
— Хорошо, — сказал Линдхаут и повесил трубку.
Когда он тронулся с места, руки у него немного дрожали. Он крепче обхватил рулевое колесо. «Через час, — подумал он. — Через час я буду знать, кто босс „французской схемы“…»
13
Бар на холме Кобензль лежал непосредственно на обочине улицы Хуэнштрассе и был круглым строением из стекла. Линдхаут запарковал машину на большой площадке и пошел назад к бару. Только что подъехал автобус с японскими туристами — минимум шестьдесят человек. Японцы говорили высокими, звонкими голосами, перебивая друг друга. Они смеялись и непрерывно фотографировали огромный город, лежавший у их ног.
Линдхаут протиснулся сквозь толпу и вошел в заведение. Оно было почти пустым. Через несколько минут оно будет забито японцами, подумал Линдхаут и сел за столик прямо перед круговой стеклянной стеной. Было без двадцати три. Приходилось ждать.
Заказав у официанта кофе мокко, он смотрел вниз на море домов и сверкающую реку. Он видел мосты, башни церквей, высотные дома и бесчисленные окна, ослепительно отражавшие солнечный свет. Сквозь дымку он увидел вдали за рекой вытянутые горные хребты. Это Карпаты, ответил официант на вопрос Линдхаута.
В бар, возбужденно тараторя, вошли японские туристы. Внезапно все оказалось настолько забитым, что кое-кто из гостей не нашел себе места и остался стоять. Экскурсовод монотонно отбубнил на английском языке свой текст «Сейчас вы видите…»
Линдхаут нервничал все больше. Он чувствовал себя как в огромном вольере для попугаев. Люди задевали его, наталкивались на его столик — и чрезмерно вежливо извинялись. Бар наполнился изнуряющим беспокойством. Линдхаут промокнул вспотевший лоб. 14 часов 50 минут. Он подумал: время, которое обычно проходит так непостижимо быстро, сейчас остановилось. У него внезапно разболелась голова, и он попросил перегруженного заказами официанта принести аспирин и двойной коньяк. Японцы задавали экскурсоводу бесконечные вопросы и по-прежнему непрерывно фотографировали. Самое большое впечатление произвело на них чертово колесо, которое теперь пришло в движение.
