— А у американцев по-другому? — спросила Джорджия.
— По-другому? Разница как между раем и адом, госпожа майор! Как вы думаете, сколько я зарабатываю? А какую хорошую еду я получаю в столовой! — Он шел рядом с Линдхаутом и Джорджией. — Нет, американцы — наши спасители от этих… этих недочеловеков! Я желаю господам чудесного вечера, большое спасибо, госпожа майор, это было совсем необязательно…
37
— «…пока идет весна и будут петь птицы…», — пел Перри Комо. Джорджия и Линдхаут, прижавшись друг к другу, медленно двигались в толпе танцующих. Она была в форме, он — в синем костюме. Глаза Джорджии сияли.
— «…я продолжаю любить тебя…»
Новая работа держала Линдхаута в своей власти как никогда прежде. Однажды Джорджия сказала:
— Я достаточно долго изучала вас, Адриан. Все, что о вас говорят, оказалось правдой.
— А что обо мне говорят?
— О вас говорят, что ваш духовный мир безграничен, так же как и ваше тело не следует никаким твердым правилам. Что вы спите до тех пор, пока вас не разбудят, и бодрствуете, пока вас не пошлют в постель. Вы голодаете, пока вам не дадут поесть, а потом едите, пока вас не остановят!
Они посмеялись. Линдхаут снова стал серьезным:
— Да, приблизительно так. Эта история с антагонистами… У меня такое чувство, что здесь я нащупал только начало очень серьезного дела…
— Тем не менее это не может так продолжаться! Теперь я буду присматривать за вами, — сказала Джорджия.
Этим вечером она подъехала на своем джипе к институту, чтобы подвезти Линдхаута в переулок Берггассе. Она ждала внизу, пока он умоется и переоденется, и сейчас они танцевали в «Рейнбоу-клаб», где пел Перри Комо…
— «…до скончания времен, пока в мае цветут розы, моя любовь будет все сильнее с каждым днем…»
— Вы великолепно танцуете, Адриан!
— Я вообще не умею танцевать! Вы великолепно меня ведете, вот в чем дело!
Он был счастлив.
Оркестр заиграл в полную силу. Громко и страстно зазвучали скрипки.
— Какой замечательный вечер, Адриан!
— Да, Джорджия.
— «…пока не иссякнут источники и не исчезнут все горы…»
— Вы когда-нибудь любили? — спросила Джорджия.
— Да, — ответил он. — Я был женат. Но моя жена погибла. Гестапо… — «Рахиль, — подумал он в толпе веселящихся людей, — Рахиль, как я тебя любил! Но это было так давно. И моя любовь к тебе далека, как за дымовой завесой». — Он услышал голос Джорджии:
— Я тоже была замужем. Мой муж погиб на Тихом океане. И это тоже было давно, Адриан. Очень давно…
— «…я буду рядом, чтобы заботиться о тебе в горе и радости…»
— У меня больше нет никого на свете, Адриан.
— И у меня никого, Джорджия.
— Нет. У тебя есть Труус.
— О да, Труус… — Он крепче прижал ее к себе.
— «…поэтому возьми мое сердце в сладкий плен…»
— Нам будет трудно поладить с твоей дочерью, Адриан.
— Боюсь, что да.
— Она любит тебя. А меня ненавидит.
— Она ребенок, потом она научится все понимать.
— Надеюсь, Адриан.
— «…и нежно скажи, что я тот, которого ты любишь, и давно…»
— Потому что, знаешь… я тоже люблю тебя. Очень, Адриан.
— И я тебя, Джорджия.
— «…till the end of time…»[27] — пел Перри Комо. Оркестр завершил песню. Посетители с воодушевлением захлопали звезде. Кланяясь, он увидел двоих, которые, казалось, ничего не замечали вокруг и, тесно прижавшись друг к другу, целовались.
Около двух часов ночи Джорджия привезла Линдхаута домой в Берггассе.
— Хочешь подняться? — спросил он, смущенный как школьник.
Она покачала головой.
— Почему нет, любимая?
— Все должно происходить медленно и красиво… У нас есть время, Адриан… Сейчас я здесь только из-за тебя… Будем терпеливы, ладно?
Он кивнул.
— Это будет большая любовь — till the end of time, — сказала Джорджия.
— Да, — сказал Линдхаут, — до скончания времен.
Машина тронулась с места. Он долго стоял без движения. «Рахиль, — думал он. — Я действительно тебя любил, ты знаешь это. Но сейчас ты мертва, и сейчас я люблю Джорджию. И я знаю, ты поймешь это и не будешь сердиться на меня. Да, я люблю Джорджию», — думал одинокий мужчина на пустынной улице. Когда дома он заглянул к Труус, та крепко спала.
38
В следующие дни к Линдхауту несколько раз приходил комиссар Гролль.
Вольфганг Гролль, человек с каштановыми волосами, широким лицом и густыми бровями над серыми глазами, смотревшими всегда чрезвычайно живо и с лихорадочным блеском, никогда не приходил без предварительного уведомления. Он задавал Линдхауту все новые вопросы, на которые тот не отвечал или отвечал отрицательно, потому что мог отвечать только так. Конечно, полиция все еще ищет убийцу этого Зигфрида Толлека, сказал Гролль, у которого на лбу от истощения часто выступали капли пота. Нет, пока никаких следов. Если бы Линдхаут мог как-то помочь выйти из трудного положения…
Линдхаут не мог.
И тем не менее Гролль приходил все снова и снова. «Я должен был бы бояться его, — думал Линдхаут, — однако он становится мне все симпатичнее и симпатичнее. Почему? Ведь дело не только в том, что он так интересуется моей работой! А этот странный комиссар криминальной полиции вел себя именно так. Он просил, чтобы ему все объясняли, и казалось, что это его тоже захватывает».
— Как такой человек, как вы, попал в Отдел по расследованию убийств? — спросил его однажды Линдхаут.
— Ах, — ответил Гролль с печальной улыбкой, — это долгая история. Сначала я хотел стать биологом.
— Да что вы!
— Да. Мой отец был печником. У нас было большое предприятие. Я и сегодня могу сложить любую изразцовую печь, какую хотите, — и тяга будет отменной, это я вам обещаю. Действительно могу!
— Почему же тогда вы не…
— Предприятие моего отца лопнуло во время экономического кризиса, и в тридцать первом году я был вынужден прервать учебу. Короче говоря, через некоторое время я приземлился в полиции.
— Господин комиссар, — сказал Линдхаут (этот разговор состоялся 10 сентября 1945 года), — извините, но вы выглядите больным. Во время войны вы…
— Да я был ранен, вы угадали. Практически у меня функционирует только одно легкое. Меня заштопали в госпитале.
— Боюсь, недостаточно хорошо.
— Я тоже так думаю. — Гролль понизил голос. — Иногда. Но прошу вас хранить это в тайне, как и я храню нечто, что касается вас…
— Что вы имеете в виду?
— Потом. Я вам потом скажу об этом. Я расскажу вам все. Вы обещаете никому не говорить о моей болезни?
— Конечно… — Линдхаут неуверенно посмотрел на него.
— Даже если я вам скажу, что иногда харкаю кровью?
— Даже тогда. Но ведь что-то надо делать!
— Скоро что-то и сделается, — сказал Гролль. — Предположительно — большая операция, которая законсервирует простреленное легкое.
— Вы говорите о торакопластике?
Гролль кивнул:
— Да. Но не сразу. Знаете, у меня столько дел — я хочу еще многое увидеть и многому научиться. У меня есть план. Дай бог, чтобы моя жизнь была достаточно долгой и чтобы у меня хватило времени осуществить его.
— Что это за план?
— Я собираю материал для книги. Название у меня уже есть. Я хочу назвать ее «Новый человек в новом космосе». — На бледных щеках странного комиссара криминальной полиции проступили красные чахоточные пятна.
— Вы имеете в виду «Космос» Александра фон Гумбольдта? — Линдхаут был поражен.
— Разумеется! — Гролль откашлялся в носовой платок. — Как я себе представляю, это должна быть понятная для каждого книга, в которой будет рассказано обо всем, что сделали современные науки — астрономия, физика, химия, биология и психология, а, вероятно, скоро будет и психохимия — для понимания происходящего в космосе и в человеке, как и для нового образа человека! — Он снова закашлялся.
— Психохимия… — медленно произнес Линдхаут.
