— Да, и что же? Что с этим мудрецом? — Колланж смотрел на него.

Линдхаут смущенно сглотнул:

— По легенде этот человек проспал семьдесят лет подряд, а когда проснулся, нашел мир таким чуждым, что стал просить в молитвах дать ему возможность умереть. — Линдхаут снова сглотнул. — Я не спал — я видел, как изменился мир, и часто был очень несчастлив из-за этого. Но вы…

— Но я? — спросил Колланж. В листве старых деревьев пели птицы, и это было единственное, что нарушало тишину в послеобеденное время этого жаркого летнего дня. — Что со мной, профессор?

— Каждый раз, когда я вас вижу — это было с самого начала, — мне приходит в голову эта легенда о мудреце, который молился и просил дать ему возможность умереть, потому что не смог вынести перемен в мире. Ведь это странно, правда?

— Да, — сказал Колланж, — очень странно.

— Я тоже однажды думал над тем, как умереть… Но потом я сказал себе: нельзя отказаться от этой жизни, которую я получил не как подарок, а как обязательство, и нужно, по крайней мере, попытаться выполнить это обязательство. А вас…

— А меня, профессор?

— А вас, с тех пор как мы знаем друг друга, я ни разу не видел смеющимся! Я ни разу не видел вас по-настоящему веселым, раскованным, радостным! Вы никогда не были счастливым?

— Был… очень давно, — сказал Колланж.

— И с тех пор никогда?

— И с тех пор никогда. Думаю, что уже не смогу таким быть. Но совершенно определенно я не лишу себя жизни, профессор, потому что думаю так же, как и вы, — ответил Колланж.

— Но что же произошло — тогда, очень давно?

Выдержав паузу, Колланж сказал:

— Я ведь не так молод, как вы думаете, профессор. Я был женат…

— Женаты? И что же? Ваша жена вас обманула? Бросила? У нее был другой мужчина?

Колланж покачал головой:

— Она меня никогда не обманывала. Она была самой чудесной женщиной, которую я когда-либо знал. Она была всем для меня. А я был всем для нее. Я знаю, это звучит ужасно патетически, но вы меня спросили…

— Простите…

— Нет-нет, ничего. — Колланж опять покачал головой. — Я почти рад, что вы наконец спросили о причине моей постоянной печали. Видите ли, профессор, мы очень любили друг друга. «Любить» — это слово стало таким избитым в наше время! Но мы — мы любили друг друга безмерно. Элизабет, моя жена, заболела раком, когда мы были женаты уже год. Ее много раз оперировали. Но уже везде были метастазы. Страшные, невыносимые боли. Она умоляла врачей дать ей морфий, морфий, все больше и больше морфия. Вот… а врачи ей его не давали — они боялись… Тогда… тогда это сделал я…

— Морфий? Вы дали своей жене морфий?

— Да. — Колланж смотрел в пол. — Именно морфий. Я дал ей такую сверхдозу — тайком, конечно, — что она наконец умерла — смогла умереть. Она погребена в Базеле. Я никогда не смогу забыть Элизабет.

Линдхаут долго смотрел на своего ассистента. Наконец он тихо спросил:

— Значит, вы считаете, что больше никогда не сможете быть счастливым?

— Да, — ответил Колланж. — Никогда. Кстати, этого талмудического мудреца звали Хони Хамагол. Вы забыли его имя, профессор. Я — нет.

— Вы знаете эту историю?

— О да, — сказал Жан-Клод Колланж, — о да, я знаю ее хорошо. Я знаю ее наизусть, эту историю…

— Собрались трое мужчин. Один — хронический алкоголик. Второй регулярно принимает гашиш, третий — героин. Они направляются к окруженному стеной городу. Идти им приходится долго. Когда они дошли, уже стемнело, и городские ворота оказались запертыми. Алкоголик говорит: «Нужно разбить проклятые ворота!» Наркоман на гашише протестует: «Зачем разбивать? Мы ведь можем совершенно спокойно проскользнуть в замочную скважину!» А героинист сказал: «Давайте ляжем и поспим. Утром ворота ведь снова откроют».

Студент, который с улыбкой рассказал это, был очень интересный и хорошо одетый молодой человек. Он сидел напротив Труус перед огромным стеллажом с книгами в доме приват-доцента доктора Кристиана Ванлоо. На самой верхней полке восседал золотой Будда. Вилла Ванлоо с палисадником на Каспар-Тайсс-штрассе была обставлена дорого и со вкусом предметами искусства, в основном с Дальнего Востока, коврами, антикварной мебелью, гобеленами, лампами. Везде были шелковые обои.

Труус сидела рядом с Ванлоо в компании трех молодых людей и одной очень красивой девушки. В соседней комнате беседовали еще несколько молодых людей. На Ванлоо был черный, украшенный золотым орнаментом домашний халат и золотистые домашние туфли. Свет был приглушенным и теплым. Из третьего помещения раздавалась музыка: «Кончерто фа» Гершвина. Было 22 часа 20 минут.

Они все поужинали в восемь — вместе с Труус и Ванлоо их было одиннадцать человек. На стол накрывал слуга. Шелковые обои в столовой были темно-синего цвета, стол был покрыт камчатной скатертью. Были веджвуд,[75] серебряные приборы и высокие серебряные подсвечники, в которых горели длинные темно-синие свечи. Труус была чрезвычайно поражена, во-первых, вкусом Ванлоо, продемонстрированным в обстановке его дома — на стенах висели картины Мане и Ван Гога, Пикассо и Шагала (одни они стоили целое состояние). Во-вторых, хорошим воспитанием, грамотной речью и светскими манерами молодых людей. Они беседовали о Верлене — о его полном отказе от рифмы и стихотворного размера. Подчеркнутая музыкальность языка, сказала темноволосая молодая женщина, характерна для этого поэта, который способен переложить на мелодию языка любой нюанс душевного порыва.

Все приняли участие в разговоре — кроме Труус и постоянно улыбающегося Ванлоо (к столу он вышел в пиджаке).

После трапезы общество разделилось, и молодые люди один за другим ненадолго исчезали вместе с Ванлоо. Труус заметила, что, когда они возвращались, глаза их были слегка затуманены, язык слегка заплетался. Труус посмотрела на Ванлоо. Тот кивнул головой и отвел ее в сторону:

— Да, вы верно заметили: сейчас они все под действием героина. Это и есть то, что я называю «ритуалом», — только героин даю им я, причем высшего качества, чтобы не вызвать нежелательных последствий. И только определенное количество в определенное время, всегда в одном и том же помещении и всегда в группе — так я наблюдал этот процесс в странах Востока.

— Но…

— Да?

— Но зачем вы это делаете? — спросила Труус. — Почему вы снабжаете этих молодых людей наркотиками?

— Потому что в нынешнее время всем молодым людям угрожает опасность необузданной, незаконной, ведущей к уголовщине и преступлениям наркомании — особенно здесь, в Берлине! С моим опытом и с моими деньгами я — в очень ограниченных рамках — могу вмешаться с превентивными целями, чтобы не дать ценной человеческой субстанции сорваться и погибнуть. Все эти люди полностью ориентируются на меня, поэтому с ними ничего не может случиться. Не смотрите на меня так скептически, Труус! Конечно, я делаю это совсем не из альтруистических побуждений! Я очень одинок и люблю, когда вокруг меня люди — умные, способные, культурные молодые люди…

— Эта история о трех мужчинах, которую я только что рассказал, милостивая сударыня, — сказал тот самый интересный студент, обращаясь к Труус, — старое персидское сказание. Оно содержит одномерное, ложное понимание того, как действуют наркотики, которые принимают для наслаждения или развлечения.

— А какое же представление правильное? — спросила Труус.

— Возьмите какую-нибудь самую обычную компанию с коктейлями, — сказала очень красивая девушка. Ее глаза тоже были влажными, движения — замедленными, а голос — не очень разборчивым. — Представьте себе, что все присутствующие на этой вечеринке приблизительно одного возраста, одного веса, что примерно в одно и то же время они выпили одинаковое количество алкоголя, то есть приняли одинаковый объем наркотика. Вы, конечно, понимаете, что все эти люди будут вести себя совершенно по-разному, не правда ли? Один станет агрессивным, другой будет находиться в состоянии от пассивного до сонного, третий или третья будут сексуально возбуждены, а по остальным нельзя будет определить, что они вообще пили!