О Боже, Ты так по-отцовски бдел за меня в эту ночь. Я восхваляю и прославляю Тебя за это, — молилась фройляйн Филине Демут, стоя на коленях на жестком полу перед своей кроватью, сложив ладони и направив зачарованный и одновременно затуманенный взор на большое распятие, которое висело над ее кроватью и с которого Распятый, обнаженный до набедренной повязки, смотрел на нее. — …И благодарю Тебя за все добро. Упаси меня и в этот день от греха, смерти и всякого мучения… — Филине громко произносила слова молитвы. Колени начали болеть, как они болели всегда, когда фройляйн Демут стояла на них на жестком полу. Тем не менее она молилась так дважды в день, и не будет неправдой сказать, что она призывала эту боль, хотела испытать ее и переносила ее с радостью, поскольку боль порождала в ней и другие, в высшей степени своеобразные чувства. — …и благослови, Отец небесный, все, что я думаю, говорю и делаю!

Резко зазвучал дверной звонок. Предавшаяся молитве, самоотреченная и погруженная в транс, фройляйн ничего не слышала. Она говорила, еще крепче сжимая ладони:

— Сохрани меня, прошу тебя, святой ангел Господень! Мария, моли за меня перед престолом Господним…

Снова раздался звонок, на этот раз долгий и непрерывный. И Филине слышала его. Колени болели, сильно и сладко. «О нет, — подумала она, — если хочет, пусть ждет. Я обращаюсь к моему Создателю!» И она продолжала:

— …Моли за меня сына твоего, да будет Он прославлен во все времена…

Теперь звонок звонил непрестанно. Филине это не волновало.

— …ныне, и присно, и во веки веков, — молилась она. Потом сделала паузу и, наклонив голову, добавила: — Аминь.

Резко звонил звонок…

Было десять минут десятого и уже очень жарко в это утро 13 августа 1944 года. Филине поднялась и в ночной рубашке, халате и домашних туфлях поспешила из комнаты в темную прихожую, где всегда было прохладно, даже в самую сильную жару. Она посмотрела в глазок входной двери. Снаружи стоял высокий стройный мужчина с узким лицом, белокурый и с голубыми глазами. На первый взгляд он производил впечатление изнуренного человека.

— Да, да, да, иду же! — закричала фройляйн. — Перестаньте же звонить!

На двери квартиры Филине Демут стояло четыре замка, три из которых нужно было вращать, а четвертый открывался специальным ключом. Кроме того, цепочка позволяла двери, даже открытой, распахнуться только на ширину ладони. Что Филине и сделала.

— В чем дело? — спросила она.

— Фройляйн Демут? — спросил белокурый мужчина по-немецки с нездешним акцентом.

— Да, это я. А вы кто?

— Меня зовут Линдхаут, Адриан Линдхаут, — сказал мужчина. — Мне жаль, что я так ворвался. Но этот адрес мне написали в жилищном управлении. Я должен получить у вас комнату.

— А кто мне скажет, что вы именно этот господин? — со страхом спросила Филине. Все-таки мужчина. Мужчина. И никакой не священник.

— Бог мой… — Линдхаут достал из нагрудного кармана пиджака письмо и протянул его в щель. — Вот, пожалуйста, официальное направление.

Филине взяла бумагу и, пока читала, горько подумала: «Действительно, жилищное управление. Ничего не поделаешь». Она сняла цепочку и ледяным тоном сказала:

— Входите.

Филине увидела, что Линдхаут стоял между двумя большими, тяжелыми чемоданами. Он, кряхтя, поднял их и вошел в полутемную прихожую. Фройляйн пошла перед ним и открыла дверь большой комнаты с балконом.

— Пожалуйста, — сказала она. — Я все для вас приготовила. Вот ключ от квартиры. Замок автоматический, герр…

— Линдхаут.

— Линдхаут. А что это за фамилия?

— В каком смысле?

— Вы так странно говорите. Откуда вы?

— Из Берлина. Я приехал ночным поездом. В спальном вагоне не было места. Я совершенно измотан. Я должен немедленно лечь спать.

— Нет, я имею в виду — откуда вы родом?

— Ах вот что! — Линдхаут с большим трудом поставил оба чемодана на большой стол. — Из Роттердама.

Она посмотрела на него с отвращением. Мужчина. Омерзительно. Мужчина. Да к тому же еще иностранец из… из…

— Откуда?

— Из Роттердама, фрау Демут.

— Фройляйн, пожалуйста! — резко воскликнула она.

— Извините. Из Роттердама. — Линдхаут тихо вздохнул. Он подумал: кажется, с этой фройляйн будет очень тяжело. Да что там, в эти времена нужно быть благодарным за все. За крышу над головой. За то, что вообще еще живешь! Он заметил полный испуга взгляд прекрасных глаз на искаженном лице Филине. «Любезность, — подумал он, — попытаемся с помощью любезности». Он улыбнулся: — Я родился в Роттердаме, я вырос в Роттердаме, я работал в Роттердаме.

— Кем?

— Химиком, фройляйн Демут.

— О! — Филине стала вдруг прямо-таки задорной. — Так, значит, вы ученый! Возможно, даже господин доктор?

— Да, фройляйн Демут. — Его улыбка стала еще шире. — Я не буду обузой для вас и постараюсь вести себя как можно деликатнее.

Сердце Филине забилось учащенно. «Очень мило с его стороны, — подумала она. — Хороший мужчина. Я напрасно боялась».

— Роттердам — это где? — спросила она.

— В Голландии, фройляйн Демут. Это был второй по величине город в Голландии, с огромным морским портом.

— Что значит «был»?

Улыбка исчезла с лица Линдхаута.

— Это значит, что города больше нет… — Линдхаут запнулся. — Война. Вы понимаете?

— Нет, — сказала Филине.

Линдхаут решил выражаться осторожно:

— В этой войне Роттердам был разрушен. Бомбами.

— Ах! — Филине с яростью тряхнула головой. — Как наши города, да? Из-за террористических налетов американцев, да?

— Нет, фройляйн Демут.

— Англичан?

— Нет.

— Русских?

С Линдхаута было достаточно:

— И не русских. Немецких самолетов и немецких бомб! В центре города ничего не осталось, кроме башни одной старой церкви. Все остальное — только груды развалин.

— Ужасная война, — сказала Филине. «А ведь я говорила его преподобию Хаберланду еще в тридцать восьмом году, что этот Гитлер нехороший человек. И вот пожалуйста. Но, ради бога, что чудом уцелело во всем большом городе? Башня церкви!» Филине продолжала расспрашивать дальше: — Вы тоже потеряли свой дом?

— Не только дом. — Линдхаут с трудом опустился на старомодную, вырезанную из тяжелого черного дерева кровать, на которой лежало покрывало с вышитой надписью «Будь благословен, иди отдыхать!» — Всех родственников и друзей. Но я бы не хотел больше об этом говорить, — сказал он, осматриваясь в ужасно обставленной комнате. «Что за ужасный резной сервант, что за страшилище шкаф! Что за отвратительная мебель! А эта жуткая картина на стене! Что это? И это еще?! Христос, подвергающийся бичеванию! Повсюду плюш и фарфоровые безделушки. Значит, вот где я приземлился». Конечности Линдхаута словно налились свинцом. Через открытую балконную дверь доносился смех и крики играющих детей.

— Это ужасно, господин доктор, — сказала Филине, откровенно потрясенная. — Сколько страданий! Столько людей умирают! На фронтах! При бомбардировках немецких городов… Гамбург, Берлин, Кельн, Мюнхен, Франкфурт… Я все время читаю в газете о том, что происходит. Бедные люди…

«Да, — горько подумал он. — А Ковентри, и Роттердам, и Варшава? Кто разрушил эти города? Кто вообще начал воздушную войну? Кто в бешенстве проревел слово „стереть“, имея в виду город? Я должен взять себя в руки».

— В Роттердаме я больше не мог работать, — сказал он. — Меня послали в Берлин. Но там сейчас днем и ночью воздушные налеты, и в мою лабораторию в институте Общества кайзера Вильгельма[9] попала бомба. Поэтому меня послали в Вену. Здесь ведь еще спокойно.

— Да, у нас было несколько налетов на другие города в Австрии. А кукушка кричала и у нас в Вене…

— Кто?

— Кукушка. Ах да, вы не можете этого знать! Это такой крик птицы по радио всегда, прежде чем радиостанция отключается и начинают выть сирены. Они часто выли. Тогда мы все бежали в подвал. Но непосредственно на Вену еще не упала ни одна бомба. Только на заводы в предместьях. Всемогущий Бог нас защитил.