— Уважаемый Нотар и прав и не прав одновременно, — возразил Феофил, — Да, спору нет, трагедия 1204 года и образование Латинской империи явилось тяжелым ударом для Византии, но спустя полстолетия ромеи отвоевали у франков свои земли. И в течении всего оставшегося времени, а это почти два века, у византийцев было немало возможностей хотя бы отчасти восстановить былую мощь оружия. Но, увы, ни наши предки, ни мы сами не смогли в должной мере возродить порушенное.
— Быстро только сказка сказывается, — ответил мегадука. — Снесенное под самый фундамент здание не отстроить в короткий срок. Равно как и раненное животное не скоро оправится, если стервятники вокруг него без устали клюют и рвут его еще не зажившие раны.
— Я согласен с уважаемым Феофилом, — заметил Феофан. — Ромеи, и прежде всего бесконечно сражающиеся за власть претенденты на трон василевсов не сразу распознали в турках-османах опасного соседа, способного, в отличие от прочих, резко усилиться за счет покоренных народов. За какой-то короткий срок, не более столетия, они сумели сплотить свои кочевья, осесть на уже захваченных ими землях и организовать государство, способное не только выжить, но и повести завоевательные войны.
— Неудивительно, учитывая стремительный прирост их населения, — пожал плечами Исидор. — Если каждому мусульманину разрешено иметь четырех жен, а количество наложниц и рабынь зависит лишь от размеров его кошеля; если каждый мальчик, родившийся в этой семье, неважно от кого, от законной жены, или от невольницы, считается турком и мусульманином, и в свою очередь жаждет обзавестись гаремом, чтобы продолжить свой род……
— …если также учесть, — подхватил Палеолог, — что в случае необходимости, турки бросают клич к всеобщему вооружению и призывают на помощь войска своих вассалов и сопредельных племен….
— ….то армию в короткий срок они смогут собрать поистине несметную, — закончил Феофан. — Это именно то, что мы можем лицезреть сейчас под стенами нашей столицы. Но не будем заглядывать вглубь веков и винить в недальновидности упокоившихся вечным сном правителей и военачальников. Как знать, может спустя столетия и мы предстанем перед судом потомков.
Тяжелое молчание на некоторое время зависло в воздухе.
— В нас, ромеях, слишком глубоко сидит фатальное отношение к жизни, — задумчиво произнес Исидор. — Даже тогда, когда есть возможность отразить удары Судьбы, мы зачастую упускаем этот случай.
— Вот как? — вскинулся Нотар. — Что же мешает почтенному прелату отбросить эти глупые суеверия, пренебречь влиянием Рока и своей волей изменить ход течения событий?
— В моих руках слишком мало власти, — возразил кардинал.
— Тогда их самое время умыть, перекладывая вину на плечи остальных, — язвительно ответил мегадука. — Что сделал для этой страны уважаемый нами посланник Рима? Подвиг папу Николая на крестовый поход? Завербовал союзников в далеких княжествах и королевствах? Нет! Собрал ли он своими стараниями внушительное войско? Я говорю не о тех жалких трех сотнях солдат, которые для турецких жерновов что крохотная горсть зерна, а сильное, боеспособное войско, подобное тому, которое сколотил кардинал Джузеппе Чезарини? Нет! Он более склонен подавать нам советы…
— Кардинал ежедневно рискует своей жизнью на стенах, — сурово возразил Палеолог.
— Ха! Невелик подвиг, если его ежедневно повторяют остальные семь, или нет, сейчас уже пять тысяч бойцов, — в запале спора Нотар начал терять над собой контроль. — Пожертвовать жизнью может каждый пахарь, но от сильных мира сего требуется нечто большее……
— Я делаю все, что в моих силах, — спокойно ответил Исидор. — Если потребуется, я душу дьяволу готов продать, чтобы спасти Империю.
При упоминании имени нечистого мегадука непроизвольно передернулся, осенил себя крестом и возмущенно уставился на прелата. Протостратор спрятал в бороде улыбку и взглянул на Феофана. Старик молчал, погруженный в свои думы, лишь пальцы правой руки по привычке теребили на левом безымянном пальце перстень. Перстень, которого там уже не было.
— Видно, сделка не столь уж и привлекательна, если тот, чьё имя не должно произноситься вслух, не торопится ее заключить, — не слишком громко, но достаточно внятно бросил Лука в сторону.
Воцарилось неловкое молчание. Мегадука обратил внимание на непроизвольные движения руки Феофана. Любопытство взяло верх над тактичностью.
— Мастер Феофан оборонил свой перстень? — спросил он как бы невзначай. — Я помню эту фамильную драгоценность. Ее часто надевала в дни приема у императора покойная матушка хозяина этого дома. Хотя, на мой взгляд, крупный бриллиант в затейливой оправе смотрелся несколько тяжеловесно на изящной женской руке.
— Что? — рассеянно переспросил старый дипломат. — Ах, перстень! Простите меня, друзья мои, я немного задумался. Перстень покинул меня навсегда, но поверьте, я ничуть не сожалею о том. Волею судьбы в нашем роду не осталось наследников, которым по праву должна была перейти эта дорогая безделушка. И потому она ушла в другом направлении. Но это пустяк, не заслуживающий упоминания. Нет, я думал о другом. Я думал о человеке, которому позволил возложить себя на жертвенный алтарь. Меня гнетет сознание, что эта жертва не будет оправдана. И тогда моя жизнь в моих глазах обесценится еще более.
— В голосе уважаемого Феофана звучит горечь и боль, — медленно подбирая слова проговорил Исидор. — Я был бы счастлив, если бы мог, как духовное лицо, снять с него часть душевных страданий и помочь обрести хотя бы малую толику покоя.
— Благодарю, святой отец, — со слабой улыбкой на лице повернулся к нему Феофан. — Я уже давно позабыл тот день и год, когда последний раз исповедался. И вряд ли когда-нибудь ощущение необходимости в том посетит меня вновь. Но зачастую мне кажется, что тяжесть груза, который способна выдержать человеческая душа, имеет свои пределы.
— Что ты говоришь? Какой человек?
Погруженный в блаженное оцепенение, Мехмед никак не мог уразуметь, что шепчет ему на ухо Улуг-бей. Слова доходили до него как бы издалека, с трудом протискиваясь сквозь замутившие сознание винные пары.
— Мой повелитель, у твоих дверей стоит человек, называющий себя перебежчиком из города, — терпеливо втолковывал ему начальник охраны.
— Перебежчик? — уяснил наконец Мехмед. — И из-за этого ты смеешь нарушать мой покой?
Он примолк, подбирая в уме подходящую кару за дерзость подчиненного.
— Но он желает оказать помощь. Это важно! Утверждает, что может показать путь в город. Отказывается сообщать что-либо нам и желает говорить только с великим султаном. Может применить пытку?
— Что? — Мехмед потихоньку начал трезветь. — Он знает дорогу в город? Какую дорогу?
— Он говорит, что многие горожане рады распахнуть ворота перед султаном.
— Тихо!…. вы, там! — рявкнул Мехмед в сторону музыкантов.
Мелодия резко оборвалась. Музыканты, подхватив свои инструменты, вместе с танцовщицами цепочкой бесшумно устремились к выходу.
— Почему он не приходил раньше?
— Не знаю, господин. Но, может, он сам все скажет?
— Хорошо, веди его сюда.
Евнух-постельничий помог султану принять сидячее положение и осторожно водрузил ему на голову обронённый тюрбан.
У входа в шатёр возникла небольшая возня.
— Что там происходит? — лениво осведомился султан.
— Ты не смеешь задерживать меня! Я должен немедленно видеть своего господина! — донесся от двери визгливый голос.
Шахаббедин обеими руками отталкивал с дороги Улуг-бея, в то время как тот пытался за шиворот вытащить коротышку вон из шатра.
— Шахаббедин! — окликнул Мехмед. — Подойди ко мне.
Евнух вырвался из цепких рук начальника стражи и на ходу оправляя халат, быстро подбежал к ложу султана.
— Прости, повелитель, я ворвался к тебе без зова, — запричитал он, стоя на коленях, — но там, у дверей, стоит человек…..
— Знаю, — отмахнулся Мехмед. — Перебежчик от христиан.
— Да, да, господин. Он так называет себя. Но он не похож на того, за кого себя выдаёт.
