— Ну что, что там такое? — капитан приблизился к группе оживлённо переговаривающихся возле правого борта матросов. — Что вы так расшумелись?

Хмель быстро вылетел у него из головы: на берегу, уже совсем рядом, из туманной дымки вырисовывались очертания крепости, с высокими, еще недостроенными башнями. Это казалось немыслимым, невозможным — всего три месяца назад на этом месте была лишь выжженная солнцем и солью земля, усеянная к тому же громадными глыбами камня.

Как бы прогоняя наваждение, Ритчи несколько раз энергично тряхнул головой и повернулся к кормчему.

— Что за дьявол, Клитос? Когда мы плыли в прошлый раз, ничего этого не было и в помине!

— Похоже на османскую крепость, — ответил грек, всматриваясь в треугольный флаг, реющий над башней. — Ее не было, но сейчас она есть. Ох, не нравится мне это!

Ритчи задумчиво потёр себе щеку.

— Надо срочно доложить сенату Республики, — озабоченно проговорил он. — Эти приготовления турок смахивают на прямую угрозу.

С одной из башен крепости взвился белый дымок, и спустя несколько мгновений ядро с шумом подняло столб воды в сотне саженей от борта.

— Они приказывают нам остановиться, — кормчий вопросительно взглянул на капитана.

— Никто, кроме великого дожа и Сената не вправе приказывать венецианцам, — раздраженно произнес Ритчи и, махнув рукой, скомандовал матросам:

— Выкатывайте пушки к бою!

Второе ядро упало значительно ближе. Среди моряков поднялось волнение, но капитан упрямо продолжал вести корабль мимо турецкой крепости.

Тогда мощные укрепления замерцали многочисленными вспышками, расползающимися в белые облачка дыма. Ядра проносились над кораблем, рвали снасти, проделывали дыры в парусах. На палубе вспыхнула паника, когда каменный снаряд упал в скопление людей, превратив двух матросов в кровавое месиво.

Кормчий направил судно к дальнему берегу, чтобы выйти из-под обстрела и пытался маневрировать под градом ядер. С два десятка небольших бронзовых пушек, выставленных по бортам для защиты от пиратов, молчали: канониры, стоя подле них с зажженными фитилями, не решались стрелять. С треском полетели доски из проломленного борта, и вода тугой струей стала заливаться в трюм, портя и губя дорогие товары.

Капитан, уже без шляпы и с забрызганным кровью лицом, расталкивая мечущихся по палубе людей, подбежал к канонирам.

— Почему не стреляете, вы, трусливые ублюдки! — закричал он, пытаясь вырвать фитиль из рук стоящего перед ним человека.

— Синьор, пожалейте нас! У многих жены, ребятишки! — уворачивался от него моряк.

Ритчи свалил его с ног ударом кулака и торопливо нацелив орудие, сам поджёг запал. Чугунное ядро с треском снесло зубец на бастионе крепости, но эта слабая попытка сопротивления уже ничего не могла изменить. Корабль погружался в воду, и вскоре головы венецианских моряков, судорожно цепляющихся за обломки, чёрными точками замелькали в зеленой глади воды.

Двое стражников втолкнули венецианца в большую просторную залу, ещё пахнущую известью, но уже отделанную с всей восточной тягой к роскоши. Широкие ковры с затейливым персидским орнаментом покрывали стены от потолка до самого низа; выложенный гладкими плитками пол во многих местах был тоже прикрыт узорчатыми ковровыми дорожками. Курильницы по краям залы источали приторный аромат, окутывая душный стоячий воздух мутной пеленой, которая была особенно заметна в отвесных лучах солнца, ниспадающих из узких стрельчатых окон.

У входа и по углам залы выстроились рослые стражи с копьями в руках, а по краям центральной ковровой дорожки в ряд придворные и военные чины. В центре залы, в окружении своих советников восседал зять самого султана Саган-паша.

Руки венецианца были крепко спутаны за спиной; на лбу, облепленном мокрыми волосами, запеклась глубокая ссадина.

— Кто ты? — спросил через своего толмача Саган-паша, надменно оглядывая пленника.

— Капитан Ритчи! — последовал вызывающий ответ. — А ты? Кто ты таков? По какому праву ты посмел потопить мое судно?

У придворных вытянулись лица от такой неслыханной дерзости, но паша, казалось, лишь забавлялся разговором.

— Почему ты не подчинился моему приказу и не остановил корабль?

— Ты потопил мое судно, мое достояние и дорого заплатишь за это Республике!

— Я заплачу ей твоей головой, — нахмурившись, произнес паша, поднимаясь с подушек.

— Уберите его!

— Османская собака! — в ярости закричал Ритчи, бросаясь вперёд.

Но стражники, схватив его, повалили на пол и принялись ногами избивать сыплющего проклятиями венецианца.

— Обезглавьте его, — паша повернулся, чтобы уйти.

К нему приблизился начальник охраны и что-то тихо спросил.

— И всех остальных тоже!

Упирающегося капитана выволокли из зала. Саган-паша повернулся к коменданту крепости Румели-хиссар и тот тут же сделал шаг вперед.

— Начиная с этого дня, ты будешь топить всех подряд, кто будет противиться досмотру. Надо прекратить подвоз продовольствия в Константинополь. Так повелел нам владыка наш, султан!

У самого выхода Саган-паша остановился.

— Для этого дерзкого обезглавливание — слишком лёгкая смерть, — злобно усмехаясь проговорил он. — Посадите его лучше на кол, это будет хорошим уроком для остальных. А перед тем, на его глазах, казните всю его команду.

Ажурные створки дверей тихо закрылись за пашой.

Кресло на колёсах было придвинуто к самому окну, и через распахнутые ставни ветер доносил душистый аромат цветущего липового дерева. Тонкие старческие руки Феофана, испещрённые голубыми прожилками вен, изредка и беспричинно вздрагивали, глаза сосредоточились на некой точке небосвода. Третий час он пребывал в состоянии раздумья, и это не было пустым времяпровождением.

Когда-то давно, когда он был еще совсем молод и полон сил, в одной из бесчисленных приграничных стычек с боевыми отрядами турок-османов, он был вместе с конем опрокинут на землю. Упав спиной на каменистую почву, он поначалу не почувствовал боли и некоторое время пытался подняться самостоятельно. Пока не впал в беспамятство. Этот день изменил всю его последующую жизнь — ноги навсегда отказались служить ему. Личный врач императора Мануила II, осмотрев привезённое в Константинополь неподвижное тело, бесстрастно заявил: «Мне жаль говорить тебе это, витязь, но позвоночник твой серьёзно поврежден. Ты никогда более не сможешь ходить».

Феофан воспринял приговор с удивительным спокойствием. Осознание своей увечности вошло в него прочно, как входит лезвие меча в хорошо подогнанные ножны. Был призван искусный мастер, в течении двух дней соорудивший удобное кресло-каталку, которое и вместило в себя парализованное тело и за несколько десятилетий ставшее как бы неотъемлемой частью своего хозяина.

От природы наделённый острым умом и развитым воображением, Феофан долгие годы проводил за изучением богатой фамильной библиотеки. В которой преобладали труды античных философов, учёных и общественных деятелей. Тяжелые фолианты на богословские темы не привлекали его. Он сумел избежать отчаяния и опустошённости, сопутствующих тяжкому увечью, краха надежд и честолюбивых устремлений. И нашел в себе силы не свернуть на путь, ведущий отчаявшихся к религиозному самоотрицанию, к отказу от радостей и тягот земного существования.

Человеческая мысль, вытисненная красными и чёрными буквами на желтых пергаментных листах, открывала ему все новые и новые горизонты познания. Но, как следствие, умственное перенапряжение, усугубляемое вынужденным затворничеством вызвало у него глубокую депрессию. Дурную услугу оказала ему и отточенная логика, которая сметая с пути хитроумные софизмы, взлетала в высшие сферы, стремилась обособиться от окружающей реальности, постепенно подтачивая и разрушая сознание.