Справится ли он с этой трудной задачей? Может быть, греческий царь отвергнет саму мысль о переговорах и, в знак отказа от них, вышлет султану голову его посла?
И в том ничего удивительного не будет, если сам султан неоднократно поступал подобным образом. Или же какой-либо из обезумевших от ненависти фанатиков, в великом множестве засевших за стенами, пустит в парламентера меткую стрелу, чтобы не дать тем самым Исмаилу с честью выполнить поручение. Что ж, выражение лиц встречающихся на пути людей никак не свидетельствовало о невозможности такого исхода.
На императорском совете, где помимо самого василевса присутствовало большинство влиятельных людей государства, а также предводители иностранных воинских отрядов, Исмаил справился с охватившей его поначалу робостью и воодушевленно заговорил:
— Доблестные ромеи! Вы и ваш государь уже успели осознать глубину пропасти, на краю которой вы стоите. Безвыходность вашего положения ясна вам, как никому другому. Силы ваши на исходе, помощи ждать неоткуда. Заклинаю вас, не добивайтесь для себя насильственного порабощения, оно принесёт гибель многим из достойнейших. Подумайте о ваших женах и детях! Неужели вы желаете видеть их рабами, влачащими жизнь в унижении и страданиях? Пошлите со мной послов к великому султану и я обещаю, что добьюсь для вас желанного мира.
Исмаил смолк и облизал пересохшие губы. От волнения заготовленная им обширная речь получилась короткой.
— Какой же ценой нам предлагается мир? — задал вопрос василевс.
— Этого я сказать не могу. Но при дворе султана имеется немало сторонников мирного договора, и я более чем уверен, что они всеми силами будут способствовать заключению перемирия.
— Как видно, положение у турок не блестяще, коль скоро они первыми предлагают нам переговоры, — ни к кому не обращаясь, произнёс Кантакузин.
— Разреши возразить тебе, почтеннейший. Вы не раз испытывали на себе мужество и умение наших воинов…..
— А также их неимоверное число, — вставил Кантакузин.
Исмаил пожал плечами.
— Что сказать? Это война, а не поединок.
— Что посоветуют димархи? — спросил Константин.
Первым поднялся с места Нотар.
— Я считаю, надо пойти навстречу султану.
— Отправив посла, мы ничего не теряем, — поддержал его Феофил.
— Разве что его голову, — угрюмо заметил Кантакузин. — Всем известно отношение султана к послам.
— Этого не произойдет! — горячо возразил Исмаил. — Даю вам в том своё слово. Я, вместе с вашим парламентёром, всеми силами буду отстаивать интересы ромеев.
— Надеюсь, за мои услуги вы не оставите меня своей благодарностью, — добавил он чуть погодя.
Под вечер посол, отряженный в ставку султана, вернулся в город и предстал перед советом, собравшимся в том же составе.
— Что сказал тебе султан? Мы слушаем.
— Великий василевс, благородные димархи! Султан принял меня достаточно любезно, но когда его советники огласили условия предлагаемого мирного договора, у меня едва не подкосились ноги.
— Говори!
— Заявление султана звучит так.
Посол развернул пергаментный свиток и принялся читать послание вслух.
«Правителю города Константинополя и его жителям!
Всё готово к решительному штурму и в любой день мы можем приступить к осуществлению задуманного.
Исход сражения предопределён Аллахом, воле которого не в силах противиться никто из смертных. Или город выплачивает ежегодную дань в размере ста тысяч золотых монет…»
В толпе раздался взволнованный гул.
— Что? Что он сказал?
— Сто тысяч? Это немыслимо!
— Султан просто насмехается над нами!
— Тихо! — поднял голос император.
— Продолжай, — кивнул он послу.
«… или всё городское население, отказавшееся принять учение ислама, с посильной поклажей на каждого человека, покидает пределы Константинополя.
Если это условие окажется отвергнутым, император и вся высшая знать лишатся не только имущества, но и жизней, а ваш народ будет порабощен и рассеян по всей земле».
Удар был силён. Услышанное на время лишило всех дара речи. Вместо предполагаемых переговоров султаном был выставлен жесткий ультиматум с требованиями, переходящими грань разумного диалога.
Резко встав, Димитрий Кантакузин вышел на середину залы.
— Что ж, ромеи, нам предоставлен широкий выбор: смерть или вечное изгнание. И еще неизвестно, что хуже. Но этот самонадеянный юнец не предусмотрел третьего исхода — измотав его армию в многомесячном противостоянии, мы опрокинем и погоним прочь азиатские орды.
— Мастер Кантакузин ошибается, — с хохотом возразил ему Джустиниани, — султан оставил вам небольшую лазейку: вы можете остаться в городе и даже сохранить имущество, если разом, всем скопом уверуете в Аллаха и приметесь состригать друг у друга крайнюю плоть.
— Тогда он, чтобы отбросить всякие сомнения, пожелает своими глазами лицезреть ваши новообращенные мужские естества, — тут же подхватил Тревизано.
— А в качестве доказательства перемены веры потребует предъявить ему искомые кусочки кожи, — вторил ему Контарини.
— Это ж какая гора воздвигнется рядом с его шатром!
Император устало повёл головой.
— Соратники мои, сейчас не время для шуток и веселья.
Собрание медленно успокаивалось, лишь кое-где продолжали раздаваться взрывы смеха.
— Не гневайся, василевс, за столь несерьёзное отношение к ультиматуму, — возразил Феофил Палеолог. — Что может быть забавнее предложения отдать Константинополь без боя? Я думаю, что выражу общее мнение, сказав, что ни одно из выдвинутых нам условий не является приемлемым. Сдать город после стольких воинских побед придёт в голову лишь трусу или предателю. Веру же свою изменить даже под угрозой смерти не согласен никто. Грузить на корабли свои семьи и скарб? Но что может быть горше участи изгнанника, скитающегося по дальним странам и вызывающего презрение к себе жалобами на свою несчастливую судьбу? Если уж нам суждено умереть, мы умрем с оружием в руках и с высоко поднятой головой!
Речи остальных димархов и кондотьеров по смыслу мало отличались от сказанного протостратором. Все понимали, что выплата такой неправдоподобно огромной дани немыслима, никто так же не хотел одним махом перечеркнуть все усилия и потери, связанные с обороной города.
Составление ответного послания не заняло много времени.
«Если султан намерен жить с нами в мире, мы возблагодарим Всевышнего. Император и верный ему народ готовы оставить в его владении несправедливо отторгнутые у них земли и города. Столица ромеев готова также выплатить любую посильную дань, чтобы отвести от стен своих чужеземное войско. Но отдать султану сам город не во власти ни императора, ни преданного ему народа.
Общее решение таково: никто не будет щадить своей жизни и, если так суждено, охотнее примет смерть, чем изгнание и вечный позор».
ГЛАВА XXXVII
В субботу вечером в ставке султана был созван большой совет. Шатер командующего армией переполнился военным людом. Воздух в помещении быстро загустел, пропитался запахами пота, кислой кожи и железа и вскоре стал затруднять для дыхание. Прогретые за день полотняные стены подобно полузатухшей печи продолжали излучать тепло, в открытую дверь порывы ветра затягивали пыль. Однако даже те, по чьим телам обильно струился пот, мало обращали внимания на духоту — жара была лишь одним из многочисленных и отнюдь не самым досаждаемым из неудобств походной жизни.
От самого входа до тронного возвышения слуги протянули ковровую дорожку, по обе стороны от которой восседали на тюках шерсти высшие чины Османской державы: великий визирь, западный и восточный бейлер-беи, вторые визири, дефтердар[12], кадиаскер[13], нитанджи[14], шейх-уль-ислам, рейс-уль-кюттаба[15], командующий корпусом янычар и начальник личной охраны султана. За их спинами выстроилась военная знать помельче рангом, от санджак-беев до тысяцких и командиров полков и отрядов.
