На улицах, на крышах и внутри зданий кипела свирепая резня. Пощады не ждал и не просил никто. Бойцы обеих сторон гибли бессчетно в рукопашных схватках. Упавшие или сброшенные с крыш валялись на земле мешками из плоти и переломанных костей; тела многих еще дергались в агонии. Те из несчастных, кто еще силился подняться на ноги, вскоре затихали, насмерть затоптанные людьми или копытами лошадей.

Пламя пожаров перекидывалось с дома на дом, в треске и гудении огня тонули крики заживо сгораемых людей. Для того, чтобы преградить путь врагу и огню, или же наоборот, чтобы расширить проходы, сражающиеся, навалившись разом, обрушивали стены зданий. На улицы из домов, вместе с обломками и нехитрым скарбом, вываливались старики, женщины и дети, надеявшиеся найти в родных стенах спасение от смерти.

Чудовищный грохот гибнущих строений оглушал не менее пушечных залпов. Густые пылевые облака мешались с дымными, из пламени, как из-под точильного круга вырывались снопы раскаленных искр и светящимся хороводом уносились высоко в небо.

Человеческие тела словно мусор наполняли ямы и сточные канавы; из-под груд обломков виднелись останки людей, погребенных под камнями и кусками балок. Раненые, покалеченные и обожженные ползали в пыли, кричали надсадными голосами, пытались укрыться, спрятаться среди мертвых тел и развалин. Те, кто был еще в состоянии сражаться, беспорядочно бегали вдоль улиц, сзывая своих, сбивались группы и отряды и вновь нападали на врага.

Сумерки над городом, застланном плотной пеленой копоти и дыма, сгущались быстро. С наступлением темноты бои понемногу стали утихать. Из разломанных крепостных ворот потянулись обратно в город длинные вереницы султанских солдат. Они шли медленно, отягощенные всевозможным награбленным добром; добыча для многих была поистине сказочной. Сразу же за городскими воротами, рядом с еще неостывшими телами своих погибших единоверцев, захватчиками было устроено торжище, на котором продавалось, покупалось, выменивалось или отдавалось за бесценок всё то, что было добыто в тот день ценой немалого количества пролитой крови. Кто не мог на своих плечах унести тяжелые тюки и мешки, тут же, не сходя с места, приобретали себе невольников, лошадей или ослов для переправки груза. Другие, обливаясь потом под тяжестью напяленных на себя в несколько слоев мирских одежд или церковных облачений, громко выкрикивали цену, держа напоказ на вытянутых руках отобранное у горожан имущество. Третьи, преисполненные внезапно обретенной важностью, волокли за собой вдоль импровизированных торговых рядов вереницы невольников с веревками на шеях, заарканенных лошадей и мулов или привязанных к поясам скулящих, рвущихся с поводков породистых псов. Кое-где спешно резали баранов, умело разделывали туши на куски и разводя из обломков копий костры, готовились жарить мясо на угольях.

Некоторые воины, уединившись по одному или парами, постреливая по сторонам осторожными взглядами, извлекали из переметных сум вместительные фляги, доверху заполненные похищенными церковным вином для причастий и торопливо праздновали победу, утирая рукавами влажно блестящие рты.

Несмотря на поздний час, позабыв об отдыхе после кровопролитнейшего боя, недавние победители продолжали спорить между собой, ругаться, орать до хрипоты и в упоении меновой торговли выхватывать друг у друга из рук едва различимые при свете факелов предметы обихода горожан.

С приходом ночи разрозненные отряды защитников объединились и попытались отбить частично опустевший город. Вопреки их малому числу, попытка могла оказаться успешной, если бы во главе христиан встал опытный командир, способный в кратчайший срок составить и воплотить в жизнь правильный план атаки. Но такого человека не нашлось — все мало-мальски сведущие военачальники были повыбиты в ходе уличных боев.

Тогда горожане предприняли неслыханный до тех пор по дерзости шаг: скрытно приблизившись к городским воротам, они перебили стоящую на часах стражу и вышли за пределы Константинополя. Нескольким слитым воедино отрядам, обремененным женщинами, стариками и детьми, удалось, ощетинившись копьями, пересечь весь турецкий лагерь и уйти почти беспрепятственно. Хотя прорыв горожан происходил на глазах у многих, никто не пытался им помешать или снарядить погоню: воины султана, пресыщенные добычей, не собирались ценой своей жизни преграждать путь готовым на смерть ради спасения христианам.

Уходя скорым шагом на запад, горожане то и дело оборачивались, со стонами и плачем протягивали руки в сторону Константинополя. Зарево от пожаров подобно мученическому венцу озаряло покинутый, гибнущий город.

Хотя в памяти многих тысяч людей та страшная ночь навсегда осталась бесконечной, рассвет, по неизменным законам мироздания, неспешно вступал в свои права.

Тягостное безмолвие, в котором каждый звук казался неестественно громким, разливалось в прохладной утренней дымке тумана. Солнце медленно вставало над горизонтом. Восточная часть небосвода, затянутая облачной пеленой, окрасилась первыми, еще невидимыми лучами в мутные и тусклые, кроваво-красные тона.

Тяжелые волны мерно плескали водой о скалистые берега, оставляя на камнях большие пузыри светло-розового цвета. Казалось, море не желало принимать в себя щедро пролитую накануне человеческую кровь и силилось с прибоем вернуть ее земле. Но и земля не хотела впитать ее обратно — подобно морским волнам, она была тоже пресыщена кровью.

Уже не потоки, но слабые ручейки розово-красной стынущей жидкости все еще продолжали течь из труб и канавок для сброса дождевой воды.

Лишь утром второго дня султан, в окружении своих сатрапов, въехал в Константинополь. Медленно и величаво, как подобает избраннику Аллаха, он проезжал мимо разграбленных и обгоревших, частично порушенных, с темными провалами выбитых окон, но все еще удивительно красивых и гармоничных строений древнего горда.

Главный проспект Константинополя, Меса, вымощенный почти до блеска отполированным пешеходами камнем, вел вдоль залива Золотого Рога к восточной оконечности города, спускающейся прямо к морю своими теперь уже бесполезными стенами и башнями укреплений.

Не менее двух сотен рабов поспешали впереди пышной кавалькады, очищая путь следования султана от завалов из камней, ломаного дерева и непогребенных тел погибших. Где было возможно, они тушили пожары, продолжающие уничтожать постройки, с вечера прошлого дня перешедшие в собственность казны. Двойное кольцо янычар опоясывало торжественный кортеж, отгоняло прочь от взглядов пашей шайки бесчинствующих мародеров.

Порывы ветры доносили шум и крики, едкую вонь горелого тряпья и древесины: с наступлением утра солдаты вновь принялись за грабежи, стараясь наверстать упущенное ночью. На их долю в этот день пришлось немало добра, хотя основные ценности были расхищены еще вчера — даже разграбленный, во многих местах разрушенный и сожженный город продолжал поражать иноземцев своей роскошью и богатством.

Султан со своей свитой неторопливо проезжал мимо опустевшего храма Святых Апостолов, кресты на куполах которого густо облепило крикливое воронье. По левую руку оставался монастырь Пантократора, чьи стены были обвалены во многих местах, а вокруг во множестве лежали истерзанные, втоптанные в землю людские тела в черных монашеских одеяниях. Подковообразная, частично стертая временем громада Ипподрома надолго привлекла внимание пашей. Восхищенно прищелкивая языками, они рассматривали этот переживший века отголосок эллинизма и горячо обсуждали возможность проведения в древнем ристалище конных состязаний.

Мехмед, еле сдерживая нетерпение, рвался вперед. Более всего его манил храм Святой Софии, о котором он был немало наслышан. Даже издалека был виден этот рукотворный холм из темного камня, увенчанный полусферой, горячим золотом блестящей на солнце. Стараясь не сбиться на быструю рысь, Мехмед возбужденно сжимал коленями бока жеребца, пока конь беспокойно не захрапел и не начал вскидываться на дыбы. Еще один поворот — и обогнув стены Ипподрома, они оказались на площади перед церковью. Вид колоссального строения был в диковину для всех и даже разговорчивая османская знать на некоторое время попритихла. Храм подавлял своим величием, высился над окружающей местностью и постройками, вызывая своими размерами в в людях невольное благоговение и чувство собственной ничтожности.