— Хорошо умер. Как воин, — одобрительно произнес Сулейман, умело отделяя голову от тела. — Что ж, значит царская кровь не всегда жидка.

— Подопри поплотнее двери, — крикнул он Мусе. — Надо выиграть время, чтобы ускользнуть отсюда.

— Постой! — Умар бросился к входу. — Там же Али! Мы не можем бросить его.

— Али не придет, — отрезал вожак. — Ты должен был сам понять это.

Он встряхнул за волосы отсеченную голову и всмотрелся в нее. Затем издал глухой вскрик, плюнул ей на щеку и принялся энергично тереть. Это удивило двух остальных хассисинов.

— Что ты делаешь, Сулейман? Зачем ты плюешь в лицо принца?

— Это не принц, — горестно произнес вожак. — Нас перехитрили!

Умар подскочил к нему, выхватил голову и приблизил ее к глазам. Кожа под размазанными полосками крови на левой щеке была чиста, без единого намёка на родимое пятно. Хассисин разжал пальцы и бессильно опустился на пол.

— Нас перехитрили, — повторил он слова главаря.

И тут же принялся затравлено озираться.

— Надо уходить отсюда.

Он вскочил на ноги, подбежал к окну, пинком распахнул ставни и свесился вниз, высматривая землю. Площадка под окном была густо утыкана острыми кольями.

— Нам некуда бежать, — возразил Сулейман. — Вернуться к султану с пустыми руками?

Он переложил саблю в правую руку. За забаррикадированными дверями все громче слышались встревоженные голоса и топот ног.

— Приготовимся к смерти, братья.

Сириец не находил себе места от беспокойства. Как зверь в клетке, он ходил из угла в угол и не мог остановиться, хотя боль от раны жгла ногу огнем. Часами, преклонив здоровое колено, возносил молитвы, затем покидал палатку и до рези в глазах всматривался в сторону, откуда должны были появиться его товарищи. Вопреки здравому смыслу, его мучило чувство вины за то, что он не с ними, за то, что он остался в стороне в столь трудный и ответственный для братства час. Прошли почти сутки, но от ушедших в город хассисинов не было ни весточки.

В середине следующего дня за ним пришли стражники Караджа-бея.

— Пойдешь с нами, — угрюмо бросил старший.

Сириец безропотно повиновался. Вскоре он, опираясь на костыль, предстал перед сидящим в седле бейлер-беем. Вельможа, раздающий указания гонцам, медленно повернул к нему голову.

— Что скажешь, борец за веру? — брезгливо осведомился бей. — Где твои собратья по ремеслу?

Хассисин подавил в себе злобу и насупился.

— Я знаю не больше тебя, светлейший, — резко ответил он.

Караджа-бей согласно покачал головой.

— Пожалуй, я склонен поверить этому. Но хочу порадовать тебя: мне только что принесли послание, которое поутру нашли подброшенным неподалеку от шатра султана. Я хочу, чтобы ты прочел нам его.

— Я не умею читать, — возразил хассисин.

— Это письмо тебе нетрудно будет прочесть.

Бей щелкнул пальцами. Один из воинов приподнял лежащий рядом с ним мешок и вывалил содержимое к ногам сирийца. Хассисин подавил вскрик и медленно опустился на колени.

— Почему ты не читаешь нам его вслух? — продолжал глумиться бей. — Оно же короткое — буквы можно сосчитать по пальцам.

Стража, как могла, принялась подыгрывать хозяину.

— Спасибо грекам, избавили нас от лишних хлопот, — рослый сотник смотрел на пашу, ожидая похвалы за свою находчивость.

— Какая честность! — громко восхищался другой. — До последней штучки вернули то, что им не принадлежит.

— А зачем грекам эти шесть голов? У них что, собственных баранов мало?

— Нужно ли было ходить так далеко? Могли бы перерезать друг другу глотки там, в своих холодных пещерах.

Хассисин не слышал оскорблений. Он на коленях ползал в пыли, поочередно брал в руки бурые от высохшей крови головы, выстраивал в ряд, звал по именам, гладил жесткую поросль волос. Затем обратил лицо к небесам и подвывая от скорби, затянул прощальную песнь.

Паша презрительно скривился и похлопал жеребца по шее.

— Забирай свою падаль и проваливай, — заявил он. — Не забудь явиться к ногам эмира и вместе с этим мешком передать ему наилучшие пожелания от повелителя нашего, султана Мехмеда.

Он помолчал и добавил:

— За твои хвастливые слова я самолично содрал бы с тебя шкуру. Но ты не заслуживаешь подобной чести. Пошел прочь, смердящий пес!

Хассисин взревел и подобно дикой кошке бросился на пашу. Однако охрана была начеку: волосяной аркан тут же обвился вокруг его шеи, в грудь и в плечи упёрлось сразу несколько копий. Еще некоторое время богатырь боролся, разбрасывая в стороны обступивших его людей, пока один из стражников не нанёс саблей удар, до основания шеи разрубивший ему череп.

— Будет собакам пожива, — буркнул юзбаши, заботливо обтирая тряпочкой клинок.

Визирь приостановил жеребца, оперся об услужливо подставленное плечо конюха и поддерживаемый под руки, медленно опустился на землю. Почтенный возраст, до которого редко удавалось дожить его предшественникам, все чаще напоминал о себе: проведя большую часть дня в седле, на осмотре передовых позиций войск, а затем и на совете у султана, Халиль-паша ощущал себя разбитым и вымотанным до предела.

Стараясь не горбиться от ноющей боли в позвоночнике, он вошел в шатер, двойные стены которого хранили тепло уходящего дня, и беззлобно поругивая прислугу, ждал, пока расторопные руки лакеев снимали с него покрытый пылью дорожный халат и накидывали на плечи свежий, из мягкой и шелковистой на ощупь парчи. Белоснежный тюрбан, украшенный массивным, округлой формы рубином, был заменен на легкую, не обременяющую голову своей тяжестью чалму, сафьяновые сапоги — на мягкие и просторные туфли. И только тогда, как бы сбросив вместе с походной одеждой груз земных забот, первый министр позволил себе со вздохом облегчения опуститься на россыпь упругих подушек софы.

Сбоку возникла приземистая фигура управителя и безмолвно жестикулируя, чтобы не потревожить покой своего господина, принялась отдавать распоряжения слугам. Тут же, как бы по волшебству, перед визирем возник тонконогий столик эбенового дерева с расставленной на нем в золотой и серебряной посуде снедью, приправами и вином.

Паша скривился и покачал головой: после многочасовой тряски в седле у него разыгралась застарелая болезнь желудка и он теперь не мог без содрогания смотреть на сочные, дымящиеся куски баранины, на нашпигованные и сдобренные пряностями тушки перепелов и рябчиков. Даже любимое лакомство — заячьи почки, вываренные в вине и обжаренные до хрустящей корочки — вызывало в нем отвращение. Управитель понимающе кивнул и блюда с горячей пищей исчезли, сменяясь сладостями и фруктами; из прежнего на столе остались лишь тонкогорлые кувшины с придирчиво отобранными наилучшими сортами греческих и венгерских вин. Затем он приблизился к хозяину и почтительно склонившись, быстро зашептал, указывая при этом на группу замерших в ожидании музыкантов и танцовщиц.

— Гони всех, Селим, — буркнул визирь. — Я слишком устал для развлечений.

Управитель отпрянул и энергично замахал руками. Шатер мгновенно опустел. С легким шорохом опустились полотняные двери и под мерцание маслянных светильников тишина мягко обступила визиря. Для слуха Халиль-паши, истёрзанного дневным шумом, орудийной пальбой и гвалтом людских голосов, полное безмолвие было подобно действию бальзама на саднящую болью рану. Визирь вздохнул и прикрыл глаза.

Подобно тени ночного мотылька, к нему бесшумно приблизился чернокожий раб, в огромной и уродливой, чудом держащейся на маленькой голове, чалме. В вытянутых руках он бережно держал дымящийся кальян и длинную отводную трубку с янтарным наконечником. Установив кальян у ног визиря, раб подхватил с чашечки тлеющий уголёк, несколькими дуновениями оживил запрятавшийся в глубине его огонь и аккуратно опустив его в выемку на горлышке сосуда, с низким поклоном вручил трубку паше. Тот принял ее и припав губами к мундштуку, наслаждаясь мелодичным бульканьем розового масла внутри кальяна, вдохнул полную грудь терпковатого дыма.