Скоро, после нескольких затяжек, очарование, звенящее и покалывающее плоть тысячью мельчайших иголок, заструилось по жилам; тело стало легким, почти невесомым, голова очистилась от сора ненужных мыслей. Визирь тихо вздохнул от наслаждения.

Хотя для истинного ценителя жизни общеизвестные удовольствия, такие как женщины, соколиная охота и конные бега, тонкие на вкус вина и яства никогда не теряют своей прелести, однако острота ощущений со временем притупляется и доступность изыска начинает навевать скуку. Но этот пряный дымок, сублимация горящей смеси маковых и конопляных слез, несущая в себе отрешение от повседневности, чистоту и ясность рассудка, неторопливое блуждание в мире собственных грез, для пресыщенного человека, находящегося к тому же на исходе жизненного цикла — добрый и бескорыстный дар богов.

Прикрыв глаза, визирь некоторое время наслаждался покоем души, но чуть позже, приподняв веки, с отстраненным недоумением отметил, что раб по прежнему стоит перед ним, беспокойно заглядывая хозяину в лицо.

— Что такое, Абу? — ленивым голосом осведомился он.

Раб издал невнятный звук (для уверенности в неразглашении случайно подслушанных тайн он с детских лет был лишен языка), метнул по сторонам быстрый взгляд и сняв с головы тюрбан, извлек из складок ткани маленький кусочек пергамента.

Визирь поколебался. Ему не хотелось нарушать очарования сонной истомы, но любопытство пересилило и он поднес листок к глазам.

«Жди безумного монаха» — всего три слова было выведено на нем.

Визирь гадливо отбросил послание. Повинуясь кивку головы, Абу подбежал к светильнику и сунул пергамент в огонь. Визирь смотрел, как ёжась, обугливается в пламени дубленый кусок телячьей кожи и покусывал губы, стремясь сдержать нарастающий гнев.

Воистину, о коварстве и бесцеремонной наглости византийцев впору было слагать легенды: в самый разгар войны прислать предложение о закулисных переговорах! Пусть даже смысл послания, написанного на языке древней латыни, столь же тёмен для окружающих, как и секретнейший из шифров, для первого министра и верховного советника султана смертельный риск заключался не только в возобновлении двойной игры, но и в получении письменных передач от лиц, одно упоминание о которых может привести на плаху.

— Абу! — грозно крикнул визирь.

Раб мгновенно очутился перед ним.

— Кто дал тебе эту записку?

Абу задрожал и опустился на колени. Затем приподнял голову от пола и с помощью рук и мимики лица принялся объяснять.

Он готовил заправку для кальяна своего господина, когда неожиданный порыв ветра распахнул боковую дверь шатра и едва не повалил полотняную ширму. Абу бросился закрывать дверь, чтобы пыль не проникла в помещение, а когда вернулся, записка уже лежала на подносе, придавленная ножкой сосуда. Как она оказалась там, он ума приложить не может, но ручается головой, что шатер все это время был пуст.

— Ты не только немой, но еще к тому же слеп, как крот! — рассвирепел визирь.

— Убирайся вон, обезьяна!

Раб со всех ног бросился бежать.

Визирь долго не мог успокоиться. И это один из самых верных и расторопных слуг! Остаётся лишь позавидовать находчивости и бесстрашию подручных своего недавнего друга, а теперь опасного врага, Феофана.

Нет, он не примет посыльного от византийца, а еще лучше — прикажет схватить его и казнить на месте, как опаснейшего из преступников. Пусть вместе с ним умрут попытки втянуть великого визиря в не терпящие дневного света дела.

Халиль-паша глубоко вздохнул и подпер подбородок кулаком.

Если бы только было возможным удалиться от государственных дел и сохранив при этом голову, доживать свой век в спокойной старости! Своего богатства визирю хватило бы на долгие годы. Хотя…. Он был бы грешен перед Аллахом, если бы поклялся, что не нуждается в приумножении своего состояния. Что поделать, человек слаб и в отличие от бога христиан, Аллах не карает верующих за стремление к наживе и богатству. Тем более, что деньги имеют обыкновение растрачиваться значительно скорее, чем накапливаться.

Снаружи послышался слабый шум. Визирь вздрогнул, мгновение помедлил, затем поднялся на ноги и приблизившись к двери, чуть приоткрыл полог.

В тридцати шагах от шатра ярко горел разведенный ночной стражей костер. Вперемежку с многоголосым хохотом оттуда доносился резкий и визгливый голос бродячего дервиша.

— Верьте мне, правоверные, всемогущий Аллах ниспошлет нам победу!

Старик прыгал вокруг костра, кривляясь и кружась в замысловатом танце. Его длинная суковатая палка описывала круги, перелетала из руки в руку, время от времени лезла в костер и ворошила там уголья.

— Слушайте меня, внимайте мне! — голос оборванца был настолько пронзителен, что визирь без труда улавливал каждое слово.

— Прошлой ночью на меня снизошло откровение…..

Монолог прервался, сменяясь неразборчивым бормотанием. Затем вновь раздался громкий дребезжащий смех, тут же подхваченный стражей.

— Великий город превратится в руины и храбрые воины султана захватят себе много красивых жен! На каждой пяди ваших могучих тел повырастают новые детородные органы и каждым из них вы будете многократно и долго иметь истамбульских девственниц! О, я вижу…. я даже отсюда вижу, как они томятся желанием, как они, подобно переспелым грушам, испускают из себя соки, мечтая о скорейшем приходе воителей Аллаха!

Старик кривлялся, делая непристойные жесты и телодвижения. Стражи, согнувшись пополам от хохота, от души потешались над безумцем.

Визирь вышел наружу и сильно хлопнул в ладони. Хохот стих. Стражники вытянулись в струнку и уподобились каменным истуканам. Дервиш пал на колени и несколько раз стукнулся лбом о землю.

— Сотник! — окликнул Халиль-паша.

И когда тот стремглав подбежал к визирю, небрежно осведомился:

— Где вы раздобыли этого шута?

— Он сам пришел, о великий, — юзбаши тупо хлопал глазами. — Не гневайся, мудрейший. Мы виновны, что сразу не прогнали его.

— Сегодня я прощаю тебе твою оплошность. Введите безумца ко мне, я тоже не прочь позабавиться.

Воины подтащили слабо упирающегося старика к шатру и грубо обыскав у входа, швырнули его перед ложем визиря. Халиль-паша жестом отослал их прочь и некоторое время молча смотрел на оборванца.

— Я жду. Что ты мне скажешь?

Дервиш, ничком лежащий перед визирем, дёрнулся и пополз по ковру, волоча за собой свои лохмотья. Затем бросил взгляд по сторонам и поднялся на ноги.

— Мне приказано передать тебе приветствие и пожелание долгих лет у истоков власти.

Визирь усмехнулся.

— И от кого же исходит это пожелание?

— От твоего старинного друга. Когда-то он задолжал тебе и шлёт сейчас великому паше в счет погашения долга вот это.

Старик поклонился и протянул руку. Визирь всмотрелся: на нечистой ладони сверкал яркий лучик.

— Что это?

Халиль-паша двумя пальцами принял подношение и приблизил его к пламени светильника. В золотом кружеве оправы перстня поигрывал огненными бликами крупный, с лесной орех величиной, бриллиант. Турецкий вельможа по праву слыл знатоком драгоценных минералов, но даже его поразила чистота и прозрачность благородного камня, изумительная точность огранки. С усилием оторвавшись от этого зрелища, он повернул голову к пришельцу.

— Что ещё велел мне передать уважаемый мною Феофан Никейский?

Ряженый дервиш усмехнулся.

— Мой хозяин желал бы знать, как долго войска султана будут стоять у стен Константинополя.

Визирь в притворном недоумении поднял брови.

— Для этого ему не следовало утруждать себя засылкой лазутчиков. Ответ очевиден и так: до тех пор, пока стены не падут или пока не распахнутся городские ворота.

— Турецкая армия велика своим числом, — возразил византиец. — Но и это число с каждым днем неуклонно сокращается. В любой части света войска султана при меньших потерях смогут собрать неизмеримо больше добычи.

— Дельный совет. Так почему бы тебе, лазутчик, не пойти и не поделиться этими соображениями с султаном?