— Но в прошлом году твои товарищи и в плену выкрикивали: «Хайль Гитлер!» А вот ты предпочитаешь отмалчиваться. Это тоже знамение времени! У него есть своя логика, у времени.
Остальные пленные, напрягая внимание, прислушивались к словам советского офицера. Добровольно сдавшийся в плен немецкий солдат, тот самый, который объяснил Тиграну, почему он решил уйти из фашистской армии, не сводил глаз с его лица. Когда Тигран замолчал, он нервным движением провел ладонью по лбу и отозвался:
— Правильно вы говорите! Но все равно ему этого не понять: мозг национал-социалиста не в состоянии усвоить истину.
Тигран более внимательно взглянул на него. В словах этого немецкого солдата нельзя было заметить и следа подобострастия. «Значит, это действительно человек!» — мелькнула мысль.
— А кто не в состоянии уразуметь истину, тот осужден на неудачу и гибель, — добавил Аршакян.
— Так оно и будет, — кивнул в знак согласия собеседник Тиграна.
Не успел он договорить, как фельдфебель рванулся к нему и с силой ударил кулаком по лицу. Пленные схватились.
Все это произошло так стремительно, что конвойные не успели вмешаться. И вдруг сильный удар заступом по спине свалил фельдфебеля. Он рухнул лицом вниз, увлекая с собой солдата, на которого напал; но тот оторвался и остался стоять на ногах.
Снова замахнувшись заступом, Антон Кузьмич подступил к лежавшему на земле гитлеровцу.
— Не тронь, дед, нельзя! — остановил старика Тигран, перехватив его руку.
— А нужно бы! — возразил Антон Кузьмич, с силой вгоняя в землю заступ и становясь над головой продолжавшего лежать фашиста.
С минуту старик сурово рассматривал фельдфебеля, затем негромко произнес;
— Вот и еще один Фриц Шнайдер!
Аргам с помощью конвойных поднял с земли гитлеровца и повел пленных в сторону штаба. Крестьяне долго еще стояли, глядя им вслед. Фельдфебель плелся последним, еле передвигая ноги.
Когда Аршакян рассказал медработникам об услышанном от Антона Кузьмича и о случае с пленными, военврач Кацнельсон снял очки и, протерев их, снова водрузил на нос.
— Следовало бы поведать всему свету ваш рассказ, товарищ батальонный комиссар! — с жаром воскликнул он. — Ведь это же кусочек истории… и какой суровой истории, и с каким справедливым концом!
Лицо военврача Кацнельсона было залито румянцем волнения.
Уже перевалило за полдень. Гром артиллерии удалялся все больше и больше. Глухие раскаты доносились словно из-под земли.
Перед палатками медсанбата остановились первая автомашина с ранеными.
LXI
Наступление неожиданно замедлилось, а на отдельных участках фронта и приостановилось. Гитлеровские войска, усиленные танками и авиацией, остервенело сопротивлялись, часто переходя в контратаки.
Сообщения Информбюро, в первые дни полные известий о продвижении советских войск на Запад и военных трофеях, сменились скупой фразой, которую миллионы людей на фронте и в тылу слушали по радио и читали в газетах: «Наши войска ведут наступательные бои…» А еще через несколько дней в сводках появилось новое сообщение: «Наши войска отбивают контратаки неприятеля…».
Горечью полны были эти слова, но звучала в них и правда, которую нужно было сказать во всеуслышание. Две недели назад каждый боец и каждый командир мечтал о крупных и широко развертывающихся военных действиях. Теперь они видели, что события развиваются далеко не так, как они предполагали.
После каждого боя оставались груды убитых вражеских солдат. Гитлеровцы предпринимали все новые атаки, и после этого еще больше увеличивалось количество трупов на полях и в овражках.
Сравнительное затишье наступало обычно лишь в полночь. Но и в эта часы не умолкал грохот артиллерии, и ракеты с обеих сторон то и дело освещали пространство между позициями.
В одну из таких ночей, в последний раз обойдя передовую линию обороны батальона. Ираклий спустился в блиндаж капитана Малышева. Комбат, в замызганной рубашке, с непокрытой головой, спал, положив локти на маленький столик и опустив голову на кулаки. Рядом сидела Анник. Она зашивала порванную гимнастерку комбата.
— Идиллия, настоящая семейная идиллия! — поддразнил Ираклий, понизив голос, чтоб не разбудить комбата.
Но слова его услышал и Малышев; он приподнял голову и улыбнулся.
Лицо Степана Малышева удивительно изменилось. Казалось, что каждый прожитый месяц прибавляет ему по нескольку лет, и он давно уже перестал быть ровесником Микаберидзе, Вардуни или Анник. Настоящий возраст капитана, его молодость выдавала лишь эта улыбка: она всегда оставалась удивительно детской и заставляла забывать о положении Малышева, его власти над подчиненными, военной обстановке и суровой жизни фронтовика.
Командиры вообще кажутся старше бойцов — своих ровесников по возрасту. Такое впечатление создавалось и о Малышеве, когда он находился на своем посту.
— Говоришь, идиллия? — тихо проговорил он. — А что же, немного идиллии не мешает. А какова идиллия там?
— Побывал во всех ротах, — ответил Ираклий. — У Сархошева кое-где реденько отрыты огневые точки, выправили. А из старика вышел замечательный пулеметчик: во время боя не дает спуску гитлеровцам наш Минас Авакович! Только не знаю, почему это Сархошев плохо отзывается о нем, «полоумным» его окрестил.
— Сам он полоумный! Ты знаешь, я думаю представить старика к награде…
Малышев с улыбкой повернулся к Анник.
— Как вы полагаете, Анник, не стоит разве?
— Готова ваша гимнастерка! — сказала та. — Можете надеть.
— Весьма благодарен, Анна Михайловна! — шутливо отозвался Малышев.
— Можно обойтись без отчества, да и без благодарности.
— Ну, хотя бы во имя идиллии! А насчет старика, значит, не согласны?
— Любите вы шутки шутить! Как будто мое мнение может что-либо решить… Я могу сказать лишь одно: что он чудесный человек.
— Итак, вопрос решен единогласно! Ну, а относительно этого вашего Сархошева что вы скажете?
И Малышев оглянулся, чтоб убедиться, нет ли в блиндаже кого-нибудь, кроме них.
— А почему он «нашим» стал? Он же командир одного из ваших взводов, а вы — хозяин батальона. Следовательно, он скорее ваш!
— Правильно! — подтвердил Ираклий.
Капитан Малышев принял сосредоточенный вид. На его лбу обозначились легкие морщины, указывающие на то, что молодой командир задумался над чем-то серьезным.
— Не узнал еще его, — медленно сказал он. — Назвать храбрым не могу, считать трусом не имею серьезных оснований. Чувствую, что он не лишен ума. Но вот почему несимпатичен он мне, никак не пойму. А относительно «старика» — верно, всегда он плохо о нем отзывается. Нужно бы выяснить причины. Разузнал бы ты, Микаберидзе, отчего это.
— Я заметил, что и старик его недолюбливает. Может быть, между ними что-либо личное, а?
Малышев поднял трубку телефона, позвонил в роту и вызвал лейтенанта Сархошева.
— Как у тебя там, в твоем хозяйстве? — справился он и молча выслушал все, что ему рассказывал Сархошев.
Сделав несколько распоряжений, он неожиданно задал вопрос:
— А какого ты мнения о том, чтобы представить Меликяна к награде? Не возражаешь? Ну, значит, так и сделаем! — проговорил он и, добавив несколько слов о необходимости быть бдительным, положил трубку.
— Говорит: «Не возражаю»… Равнодушное, ни к чему не обязывающее заявление, отговорка бездушного человека! Сколько людей — столько и характеров и психологий. Вообще любопытное существо человек! Если мы живы останемся, то после войны все жизневедами будем. Работать не так трудно бывает, когда узнаешь людей…
— А Сархошева так и не раскусили! — вмешалась Анник.
— Потерпите! — стоял на своем Малышев. — Если мы оба — я и он — живы останемся, то я заставлю его раскрыться, узнаю и его! Есть люди, которые не дают себя увидеть. А вот вас, Анна Михайловна, я с первого же дня узнал. Хотите, дам вам полную характеристику?
— Не хочу! — ответила Анник, заметно смутившись. — Не желаю быть объектом психологических анализов!