В полночь командиры рот и политруки разошлись по своим подразделениям. В землянке остались капитан Юрченко и старший лейтенант Малышев. Сняв с колышка гитару, Юрченко, задумчиво глядя в потолок, стал наигрывать старинную, давно забытую украинскую мелодию, полюбившуюся ему в детские годы.

— Незнакомая песня, — заметил Малышев.

— Лет двадцать назад ее слышал, — объяснил Юрченко. — Мне было лет семь. Пошел я с матерью на похороны дяди в Ирпень, около Киева. В мае, не то в июне… Там и услышал ее. Может, и потом еще слыхал, не помню. Сестра по брату тоскует. Ты только послушай, какие слова:

— Есть у тебя сестра, Малышев? — спросил Юрченко, положив гитару на колени.

— Есть, — кивнул Малышев. — В этом году десятилетку должна была окончить.

— А моя сестра замужем, у нее уже дети. В Полтаве осталась. Всегда ее, точно мать, вспоминаю. Мать-то у меня умерла с тоски по своему брату. Как схоронили его, целую неделю ничего не ела, слегла в постель и так истаяла, умерла. Таких случаев мало бывает, наверно… Сестра мне матерью была, а теперь я ничего об ее участи не знаю, ничего!

Юрченко снова стал напевать, перебирая струны:

Повесив гитару на колышек, капитан достал из кармана папиросу и нагнулся к печке за угольком. Он прикурил, держа оранжевый уголек пальцами, потом закинул его обратно в печку.

— Приказ надо хорошо составить, так, чтобы каждое отделение знало свою задачу.

Он встал и потянулся — размять уставшее тело.

— Не ложиться под огнем, продвигаться вслед за разрывами наших снарядов…

Он замолчал, вертя в пальцах папиросу.

— Негодный табак, сырой, не держит огня…

Помяв конец папиросы, он снова нагнулся к печке, чтобы прикурить. На этот раз уголек обжег ему пальцы. Капитан стал дуть на них.

— Почему вы не закурите от спички?

— Так. Люблю огонь руками брать, пусть жжет. Ну так вот, Малышев, начальник штаба Кобуров напишет, что надо и как надо. А мы будем действовать по-настоящему, уважая и исполняя правила военной науки. Науку люди создают, это не религия, брат, чтоб ее бояться. Понимаешь, что говорю?..

Всю ночь саперы очищали от мин проходы, ведущие к переднему рубежу противника. Они вернулись под утро, замерзшие и обессиленные. Капитан Юрченко приказал старшему адъютанту батальона принести фляжку с водкой и своею рукой приложил ее к губам командира саперного взвода.

— Пей, сколько сможешь.

Когда лейтенант отпил, капитан обошел каждого из саперов.

— Грейся, брат!

Бойцы после водки оживились. Командир саперного взвода развернул карту, чтобы доложить комбату о результатах проделанной работы. Они не только разминировали проходы, но и перерезали заграждения из колючей проволоки, придав им снова прежний вид, — чтобы не заметили гитлеровцы. Но достаточно толкнуть колы прикладом винтовки или автомата — и проволока раздвинется.

Расположение огневых точек и расстановка сил противника были уточнены еще до получения приказа о переходе в наступление, тем не менее достоверность этих сведений была еще раз выверена.

Разведчики в маскхалатах, сливаясь с белой поверхностью, незаметно доползли до огневых гнезд противника. Когда в ответ на наши залпы неприятель открывал стрельбу, искры падали на припавших к земле разведчиков, до них доносился запах пороха.

Командиры двух батарей, приданных батальону, все время находились при Юрченко; минометчикам и расчету тяжелых пулеметов приказано было находиться в боевых порядках.

Как будто ничто не было упущено, никакая случайность не должна была нарушить намеченный план боя. Однако капитан Юрченко все же оставил в своем распоряжении резервные взводы автоматчиков и пулеметчиков, чтобы послать их в случае необходимости на помощь встретившей затруднения роте. Не забыл комбат проверить и физическую готовность каждого командира. Зная, что командир батареи младший лейтенант Гамза Садыхов питает слабость к спиртному, Юрченко вызвал его к себе, чтобы убедиться, не выпил ли тот и сегодня. «Разнесу его в пух и прах, если под хмельком окажется!» — заранее решил капитан.

Вошел младший лейтенант — смуглый исполин. Глубокий шрам на его лице еще больше побелел от холода — казалось, на смуглой щеке Садыхова кто-то нарисовал мелом большой кружок.

Капитан Юрченко вплотную подошел к артиллеристу.

— Ну и медведь же ты, дружок! Сколько у тебя братьев, Садыхов?

— Шесть, товарищ капитан! — торжественно сообщил Садыхов, не понимая, к чему клонит капитан. — Если все живы вернутся — шесть и будет!

— И все такие, как ты?

— Они все хорошие люди, товарищ капитан.

— Я имею в виду рост. Все такие, как ты, с гору?

— Точно такие, и каждому соответственно виду ума отпущено. У нас только я об этом мало заботился. Меня привлекала борьба, товарищ капитан, вот я и остался таким — по виду генерал, по уму — сержант.

— Что ж, и это неплохо. А ну, дохни-ка на меня посильнее!

— Это для чего, товарищ капитан?

— Посмотрю, здоровы ли у тебя легкие.

Садыхов догадался, почему капитан этого требует, и дохнул что было мочи в лицо Юрченко.

Капитан с секунду оставался недвижим, потом слегка подался назад.

— Чудище! — засмеялся он ласково. — Этак и бурю поднять недолго!

Он обнял младшего лейтенанта.

— Не знаю, как твои братья, а лучше тебя и представить нельзя, Садыхов! Молодец, именно такой, как есть, молодец!

Садыхов хитро улыбался.

— Гамза Садыхов знает, когда можно выпить. Раз нельзя — никогда одна цель не будет в его глазах двоиться, уж будьте уверены!

— Зато ты сам большая цель для врага! — пошутил Юрченко, намекая на его гигантский рост.

— Меня пуля не коснется, осколок не пробьет! — шуткой же ответил Садыхов. — Талисман такой имею.

— Ну, иди к своим ребятам, Садыхов, спасибо тебе! — произнес Юрченко. — Живы останемся — целый литр с тобой разопьем: и я, брат, не святой.

Теперь все было на месте, все в порядке. Если правду говорят, что судьба боя предопределяется еще до начала его, значит сегодня удача несомненна.

Задолго до рассвета по балкам и овражкам роты стали продвигаться вперед и, тщательно окопавшись, заняли исходные позиции в трехстах метрах от противника. Капитан Юрченко, зная прицельную точность своей артиллерии, не беспокоился.

Еще не рассеялась предутренняя мгла, когда начался артиллерийский обстрел. День, как и накануне, выдался пасмурный и туманный. Но это было на руку атакующим. Наступил тот час, когда фашисты обычно прекращали перестрелку: боясь ночей, на рассвете они считали себя в безопасности…

Со своего НП Юрченко следил за артиллерийским и минометным огнем. Позиции противника заволоклись дымом, взметнулась вверх земля. Стали рушиться и загораться строения на окраине села, в которых фашисты возвели доты.

Противник был застигнут врасплох. Капитан Юрченко видел в бинокль белые фигуры, которые выскакивали из домов и пропадали в дыму рвущихся снарядов.

Вначале капитан подумал, что гитлеровцы в целях маскировки надели белые халаты. Но когда стало светлее, он понял: спавшие в хатах офицеры и солдаты выбегают в одном нижнем белье. И хотя капитан был доволен силой огня, все же не переставал требовать от артиллеристов:

— А ну, еще подбрось огонька, обрушивай лавой! — и снова осматривал в бинокль позиции врага.

Все впереди заволокло дымом и пылью, и пока еще трудно было определить, уничтожены ли огневые точки врага. Воображаемая линия, которая соединяла передовые огневые точки оборонительного рубежа противника и которую перед боем капитан различал невооруженным глазом, теперь растворилась в общем хаосе. Юрченко перевел бинокль вглубь села и увидел, как по улице, держась поближе к домам, солдаты гонят коней, которые тащат за собой орудия. Трудно было сразу разгадать намерения врага. Растерянностью ли объясняется то, что он подводит свои пушки к огню, или на окраине села имеются более удобные позиции? Капитан приказал своей артиллерии открыть огонь по приближающимся орудиям. Не успел он договорить, как снаряды стали рваться прямо перед бегущими конями. Видно, артиллеристы и сами вовремя заметили их. Пропали в дыму и кони и пушки.