Днем позже мнение, высказанное генералом, стало приказом Военного Совета и официально было сообщено командиру дивизии.

…Меликян ждал, что вот придут за ним и возьмут на расстрел. Трое суток он почти ничего не брал в рот, не брился. Лицо его пожелтело, спина еще больше согнулась.

При входе Аршакяна и майора Коновалова Меликян даже не сумел привстать с места и лишь растерянно глядел на вошедших.

— Приговор изменили, Меликян, пойдешь в полк рядовым! — сообщил майор Коновалов. — Так решил Военный Совет.

Меликян поднялся. Туман в его глазах постепенно рассеивался.

— Минас Авакович, ты понял, что сказал майор?

Это был голос Тиграна, тот голос, который Меликян привык слышать до заседания трибунала, и эта дружеская улыбка также была ему знакома. Говорил Тигран, сын Ованеса и Арусяк Аршакян, которого он знал с детства.

— Благодарю, товарищи, — прошептал Меликян, выпрямляясь. На его сухих до этого глазах показались слезы.

Он улыбался улыбкой человека, возвращенного к жизни из мира смерти.

— Приведи себя в порядок, прежде чем пойдешь в полк, — посоветовал Аршакян.

Вечером Меликян отправился в свой полк уже как рядовой.

Подполковник Дементьев вызвал его к себе.

— Не ожидали! — сказал он с укоризной. — Некрасивый, несолидный поступок! Вы — старший среди нас и должны были быть рассудительней всех.

— Виноват, — ответил Меликян. — Был плохим начальником, постараюсь быть хорошим бойцом.

— Зря. И начальником вы были неплохим! Я был доволен вами, но… раз уж так случилось, ступайте, и учите уму-разуму молодых.

Меликян отправился в батальон Малышева. Капитан послал его в первую роту, где одним из взводов командовал Сархошев. Он принял Меликяна с сухой и подчеркнуто холодной официальностью.

— Иди, честно воюй, Меликян, вот тебе мой совет!

Это были те самые слова, которые сказал Меликян Сархошеву при встрече в березовой роще в день бомбежки Вовчи.

Затем Сархошев приказал одному из бойцов:

— Проводи рядового Меликяна в первое отделение, что у глинистого холма!

— Разрешите идти? — спросил Меликян, вытягиваясь перед Сархошевым, как полагалось рядовому бойцу.

— Идите! — бросил командир.

С вещевым мешком на спине, в котором был кусок черного хлеба и банка низкосортных американских консервов, насмешливо именуемых на языке фронтовиков «помощью союзников» или «вторым фронтом», рядовой Меликян последовал за бойцом, чтобы разыскать свое отделение.

Он понял Сархошева, понял тон, каким тот говорил с ним. Но язвительные слова Сархошева не отравили его настроения, душа Меликяна оставалась попрежнему спокойной.

Вечером, после возвращения из разведки, когда у Аргама еще не успела улечься ярость, вызванная неожиданным поступком Меликяна, его с Ивчуком вызвали в партбюро. Там же находились командир и комиссар полка. Не случись этой неприятности, можно было с чистой совестью, радостно и гордо явиться к ним. Действительно, на что это было похоже? Прошли сквозь вражеский огонь, добрались до места, а здесь не смогли уберечь от одного человека доставленного с таким трудом пленного…

Что теперь скажут в партбюро? Аргама угнетало чувство стыда. Он больше остальных считал себя виновным, хоть и «строже всех поступил с начальником снабжения полка. Это он автоматом выбил из рук начснаба револьвер. А Меликян ведь был отцом его школьного товарища, да и здесь всегда с отеческой добротой относился к Аргаму.

Сегодня у них не было каких-либо новостей из внешнего мира. Тяжелое впечатление от бомбежки Вовчи уже ослабело. Рассказывали, что жертв мало, да и то главным образом в центре города. Ни Аргаму, ни Ивчуку почему-то не приходило в голову, что беда может разрывом фугасной бомбы поразить и тот дом, который каждый из них мысленно ежедневно посещал, который был дорог обоим. И не приходило в голову именно потому, что этот дом находился не в центре города.

У землянки партбюро ждало много бойцов из других батальонов и рот. Одни из них казались беззаботно веселыми, другие — взволнованными самым важным в жизни событием; их также принимали в партию.

Здесь были преимущественно молодые бойцы. Попадались среди них и пожилые, усатые „дяди“, молча и задумчиво курившие, сидя на кочках. Луна с ясного неба освещала их точно вылепленные из глины лица. Они были взволнованы сильней, чем молодые комсомольцы, и как будто глубже переживали смысл и значение этого дня.

Выходивших из землянки обступали, засыпали вопросами. Как прошло? О чем спрашивают? Голоса отвечавших звучали бодро и весело. Прежде всего спрашивают о том, как ты воюешь, как ты понял советы и приказы народного комиссара обороны, спрашивают историю партии и о съездах.

Небольшого роста, подвижной и беспокойный боец охотно рассказывал:

— Спрашивают меня — какой был последний съезд партии? Говорю: „Восемнадцатый. А девятнадцатый, говорю, будет после победы, когда мы установим на земле мир и очистим ее от фашистской грязи“. А они смеются, и батальонный комиссар Микаберидзе говорит: „Ты рассказываешь о той истории“, которая еще будет». А я в ответ: «Ну конечно, за это мы и сражаемся!» Потом сам комиссар подтвердил мои слова: «Верно ты говоришь, Кочалов, надо вперед смотреть!» А Петрова спросили: как он думает, неужели наша цель — уничтожить всех немцев? Сержант Петров обозлен: в Ростове фашисты его родителей расстреляли. Помолчал парень, а потом ответил: «Всех, кто пришел на нашу землю!.. Товарищ Сталин говорит, что мы должны уничтожать их не за то, что они немцы, а за то, что они, фашисты, хотят разрушить нашу страну, убивают наших людей, одним словом: „волка бьют не за то, что он сер, а за то, что овцу съел“». Обрадовался его словам подполковник Дементьев, говорит: «Красиво думаете, Петров, правильно поняли товарища Сталина! Мы, говорит, ненавидим врага, но эта ненависть не ослепляет наше сердце, оно остается чистым. Мы, говорит, убиваем гитлеровцев, чтобы освободить свою страну, но пусть это будет уроком их детям, чтоб по-человечески жили, не следовали примеру своих отцов. Когда разгромим фашизм, говорит, поможем и немецкому народу».

Кочалов все говорил и говорил, повидимому, не в силах исчерпать свои впечатления. Из землянки вышел другой боец. Заметив его, Кочалов окликнул:

— Ну, Копбаев, как дела?

— Пять с плюсом! — гордо ответил боец.

— На все вопросы ответил?

— Как снайпер!

Его широкое мужественное лицо светилось радостью.

Боец показался Аргаму знакомым. Да и тот с интересом приглядывался к нему.

— Здорово, друг! Помнишь, ночью задержали вас у Вовчи, вы с девушками гуляли? Красивые были девушки, и жалко мне вас было в тот день…

Из партбюро вызвали других бойцов.

…В свою роту возвращались два друга, ставшие сегодня коммунистами. Кочалов говорил, Копбаев молчал, хоть и был взволнован не меньше товарища.

Потом замолчали оба. Шли они, каждый занятый своими мыслями. Копбаев затянул казахскую песню. Слушал Кочалов, но песня до него не доходила. Да и мотив казался ему печальным. А Копбаев все продолжал петь.

— О чем поется в этой песне, Копбаев? — спрашивает Кочалов.

— Хорошая песня! — отвечает тот. — А поется в ней о том, что темная ночь прошла, светлый день настал, суровая зима прошла, красная весна наступила.

Он продолжает петь.

…Вызвали в партбюро Ивчука и Вардуни. Лица и секретаря партбюро, и командира полка, и комиссара были приветливы. И остальные поглядывают весело. Зачитывают заявление Аргама Вардуни. Слышит он знакомые слова:

— «Если погибну в бою, прошу считать коммунистом»…

Слышит он, и его волнуют те же чувства, которые испытал он, когда писал это заявление. Эти слова не были простым повторением, они шли от жизни, от сердца. Ведь его могло и не быть в живых, но вот он жив. И не только жив, но должен быть еще сильней, потому что стоит перед лицом партии. И сколько бы он ни старался выглядеть спокойным, ему это не удавалось, волнение овладевало им.