— Не такой у нас Митя, чтоб разбаловаться, — ответил Тигран, чувствуя, однако, справедливость замечания Надежды Олесьевны.

Вечером, когда Аршакян вернулся, вся семья Бабенко сидела за столом. Старик раздобыл где-то полбутылки водки. Наполнив стопки, старик пристально посмотрел на Тиграна.

— Ну что, продолжать мне?

— Что продолжать, Олесь Григорьевич?

— Ну, летопись.

Аршакян смутился.

— Раз уж начали, продолжайте, если писать хочется.

— Не сводите его с ума, ведь теперь он совсем покой потеряет, станет писать без конца! — вмешалась Улита Дмитриевна.

В дверь постучали. Вошел Иваниди, веселый и возбужденный.

— Принес радостную весть, — сообщил он. — Наши освободили Ростов!

У сидевших за столом заблестели глаза, они радостно переглянулись.

— А это точно? — спросил Тигран.

— Вот сводка, пожалуйста! — ответил Иваниди, протягивая старшему политруку листок с текстом, отпечатанным на пишущей машинке. Казалось, лейтенант вряд ли бы сильнее радовался, освободи он сам этот большой город.

— Браво, лейтенант! — воскликнул слегка захмелевший Олесь Григорьевич. — Дай-ка, я тебя расцелую, дорогой!

И он прижался густыми усами к лицу Иваниди. Митя по примеру деда кинулся к Тиграну и, притянув его голову, крепко поцеловал в щеку.

— Смотрите-ка на него! — воскликнула со смехом бабушка.

Конечно, Ростов был не то, что Вовча. Освобождение его было первым большим успехом Красной Армии.

— Поздравляю вас, от души поздравляю! — взволнованно произнес старый Бабенко, правой рукой поднимая чарку, а левой разглаживая усы.

— А меня вдвойне можете поздравить! — улыбнулся Тигран.

— С чем же? — заинтересовалась Надежда Олесьевна.

Тигран объяснил, что в этот день — двадцать девятого ноября — исполнилась двадцать первая годовщина утверждения советской власти в Армении.

С этого дня радио почти каждый день сообщало радостные вести об успехах Красной Армии на разных участках фронта. Весь мир узнал о великом разгроме фашистских войск под Москвой.

По утрам, еще затемно, политруки переходили из одной землянки в другую, из окопа в окоп, сообщая новые сведения, которых нетерпеливо ждали бойцы.

Информбюро сообщило, что фашисты собирались 7 ноября устроить в Москве парад своих войск. По заявлению одного из фашистских генералов, гитлеровцы так близко подошли к Москве, что центр большевистской столицы уже можно было разглядеть в бинокль. Теперь они разгромлены, а их хвастливые слова, еще вчера рождавшие мрачное настроение, сейчас вызывают у бойцов смех. Это был первый настоящий смех за все полугодие войны.

После Ростова и победы под Москвой освобождались все новые и новые города — Клин, Калинин, Волоколамск. Войска генерала Федюнинского разгромили Волховскую группу противника, угрожавшую Ленинграду.

Началось оживление и на некоторых участках Юго-Западного фронта, в южной части бассейна Северного Донца. Но в северной его части еще не произошло никаких крупных событий.

Каждое утро повторялась все та же артиллерийская перестрелка, каждые два-три дня происходили бои «местного значения», а линия фронта оставалась неизменной.

Среди бойцов по этому поводу не раз можно было услышать остроумное крылатое словцо. «Двигается точно Юго-Западный фронт», — говорили бойцы про медлительного товарища. Это было доказательством благородного нетерпения бойцов, но это было и плохо, так как слишком долгое и непонятное ожидание могло в конце концов расхолодить солдат. Ожидание становилось томительным не только для воинских подразделений, но даже и для работников тыловых служб.

Штаб дивизии генерала Яснополянского помещался недалеко от города Вовчи, в предместье Хутора. Там же обосновались и тыловые подразделения полка майора Дементьева.

Меликян частенько бывал в батальонах, и днем и ночью лично проверяя, как обслуживаются бойцы, в срок ли снабжаются продуктами роты, в каком состоянии одежда и обувь людей. Нередко он спорил и ссорился с командирами рот из-за того, что в землянках холодно, что требования на пищевое довольствие представляются несвоевременно, что тот или другой взвод вчера или позавчера получил водку с запозданием.

— Совести, что ли, у вас нет? Смотрю, бойцы трясутся от холода, а толсторожего старшины все нет и нет. Такому не жалко и по шее дать!

Командиры рот слушали ругань «старика» и улыбались.

— Все у нас есть, не бедна Красная Армия, — наставлял Меликян. — Пожалуйста, даю сколько законом положено! Это ваши старшины в ротах зевают, повара никуда не годятся…

Часто он обедал в ротах и, хоть ел с аппетитом, но ни разу не уходил, не сделав замечания повару:

— Из таких прекрасных продуктов — и такой обед приготовить! Ты, верно, раньше был никудышным сапожником, а теперь поваром заделался на горе полку… Да разве так можно?

Однажды один из поваров доложил начальнику снабжения, что до войны он работал в ресторане «Интурист» и что его искусством оставались довольны. Минас рассердился на него:

— Этим ты нас теперь не проведешь, мы тебе не интуристы. Понятно? Ты нам готовь наваристые да вкусные обеды и об интуристах больше не заикайся, я тебе не мистер Минас…

Бойцы и офицеры захохотали. Довольный своей отповедью, Меликян серьезным тоном повторил:

— Смотрите-ка на него, в «Интуристе» поваром служил!..

Нередко в то время, когда кругом свистели пули, он шагал по окопам, не пригибаясь, с напускной небрежностью. Ему было приятно, когда это доходило до Дементьева и майор делал ему замечание. «Пусть лучше за это ругают, чем скажут, что я трус», — думал. Меликян.

Они с Сархошевым жили у известной всей Вовче «помещицы» Ксении Глушко, отдавали свой паек дочери хозяйки, и она варила им обеды. Старуха была молчалива и все вздыхала, что-то бормоча, а Фрося, наоборот, любила поболтать и даже не прочь была посквернословить. Она сразу же сблизилась с Сархошевым. Меликяну ясен был характер этой близости, он злился про себя, раза два пытался даже пристыдить Сархошева, а потом махнул рукой: «Черт с ними, два сапога — пара, друг друга стоят!» Спали они все в одной комнате — он, Сархошев, старуха, ее дочь и Бено Шароян, исполнявший при Сархошеве как бы роль телохранителя.

Как-то раз, когда Минас вернулся домой, все уже укладывались спать. Отпер дверь Шароян.

— Ну, что нового? — спросил Меликян. — Дома лейтенант?

— Дома, — подтвердил Шароян, — спать ложится.

— Бедный, уморился за день, рано ложится! — насмешливо заметил Минас.

Войдя, он увидел Сархошева, лежавшего на Фросиной постели. Дочь старухи в одной рубашке, босая, доставала из печи железным ухватом глиняный горшок с обедом.

— Я не голоден, — буркнул Минас, — не утруждайте себя!

Фрося остановилась, недоуменно посмотрела на него.

Эта толсторукая, толстоногая девка могла бы одолеть любого борца.

Она взглянула на Минаса и, пожав плечами, втолкнула горшок обратно в печь.

— Воля ваша, а я обед оставила.

Сказала и забралась под одеяло к Сархошеву. Это уже выходило за всякие границы.

— Мужем и женой стали? — спросил Минас, не сдержавшись.

— Намял себе бока на полу, лег на кровать, — с невинным видом ответил Сархошев.

А Фрося равнодушно отозвалась:

— Мы же никому не мешаем. Кому какое дело, если и стали мужем да женой? Он женщин уважает, я мужчин — вот и спим вместе. Поважней есть дела, а это пустяки.

Меликян сердился на лейтенанта за то, что тот позволяет себе такое бесстыдство.

Мать Фроси, повернувшись лицом к стене, крепко спала.

— А если мать проснется, что ты ей скажешь, Сархошев?

— Ничего. А что тут особенного? Негде спать, вот и спим вместе.

— Ах, бесстыдник!

У Минаса от гнева потемнело в глазах.

Сархошев решил смягчить Меликяна. «Шальной старик, как бы не выкинул чего-нибудь, не стоит его злить».

— Напрасно сердишься, Минас Авакович, честное слово, напрасно! — заговорил он. — Ведь мы все-таки люди! Кто знает, может мне и месяца не суждено прожить или даже недели! Чего ж не попользоваться жизнью хоть немножко?