Дьяченко вначале и сам не поверил, что город может быть оставлен в то время, когда со дня на день ждали освобождения Харькова. Он ведь был приглашен принять участие в совещании актива работников освобожденных районов Харьковской области, говорил с секретарем обкома, который так и сказал: «Скоро будем в Харькове. Сейчас перед нами стоит задача — возможно быстрее восстановить хозяйство области и помочь фронту».
И вдруг эвакуация… Приказ получен был на рассвете. Сейчас уже восемь часов, а обещанных машин все нет. Нужно было вывезти архивы учреждений и семьи, которым больше всего грозила опасность. Сердце Дьяченко обливалось кровью, когда он смотрел на родной городок, где пролетело его детство.
А жители с надеждой смотрели на председателя, ждали от него поддержки и утешения.
Дьяченко не обманул ожиданий. Он говорил людям:
— Уходим, чтоб скоро вернуться, товарищи, вот в чем дело. С этой целью и делается все!.. Тот, кто распорядился об эвакуации, знает побольше нас с вами. И мы, как разумные и сознательные граждане, должны понимать, что такой приказ следует выполнять без возражений!..
Этими уверениями он стремился не только успокоить встревоженных горожан, но и смирить свое протестующее против эвакуации сердце.
Семью Олеся Бабенко Дьяченко также встретил у ворот их дома.
— Ну как, готовы двинуться в путь, Олесь Григорьевич? — спросил он у старожила города Вовчи.
Бабенко был мрачен, под нависшими усами прятались крепко сжатые губы.
— А чей же это приказ? — сурово спросил он, с горестным упреком глядя на председателя горсовета.
— Высшего начальства, Олесь Григорьевич.
— До каких же пор?
— Что «до каких пор», Олесь Григорьевич?
— До каких пор будет все это продолжаться?!
— До тех пор, пока мы окончательно не разгромим его.
— И когда же это будет? — с еще большим раздражением спросил старик.
— В этом году, Олесь Григорьевич. По-моему, обязательно в этом году. Это его последнее напряжение, из последних сил он напирает.
Старик не отвечал, посасывая свою трубку.
— Ну что ж, уходите, они тоже пусть уезжают, — он показал на дочь и Митю. — А я остаюсь.
— Да ведь все уходят, Олесь Григорьевич.
— Желаю вам счастья. А я со своей старухой останусь здесь. Тяжело будет мне видеть их в Вовче, но надо, чтоб кто-нибудь это видел. Я остаюсь.
Повернувшись к Надежде Олесьевне, с которой он вместе учился, Дьяченко серьезно посоветовал:
— А тебе выехать нужно, Надежда Олесьевна. Не думай, что гитлеровцы не дознаются о жене и сыне известного советского летчика Степного.
— Да, выехать придется, — печально согласилась Надежда Олесьевна. — А вот этому озорнику не терпится остаться. Не понимает он…
— А что здесь такого? — упрямо возразил Митя. — Я с дедушкой останусь! Буду помогать партизанам…
— Да, конечно, кому, как не такому герою помогать партизанам! — пошутил председатель горсовета, с любовью глядя на мальчика. — Ладно, Митя, для этого найдутся люди и без тебя. А ты должен выехать с матерью.
— Никуда я не поеду! — насупился Митя.
Старик Бабенко повернулся к внуку.
— Не болтай лишнего. Ишь ты, приказу не подчиняется! Люди посильнее да поумнее тебя сейчас уходят..
Распорядившись, чтобы для семьи Бабенко запрягли повозку и вывезли их из города, Дьяченко сообщил, что к полудню сам подъедет к Белому Колодцу, а там все вместе тронутся в путь по указанному маршруту.
Он поспешил дальше, унося с собой теплое воспоминание о Мите. «Вот таким и я был в его возрасте…» — думал Дьяченко.
Эвакуация началась. Люди с тоской глядели на покидаемые ими дома, где родились, росли, любили, растили детей.
Скрип повозок, мычание коров и телят, блеяние овец, лай собак наполнили улицы города непривычной сутолокой и гомоном. Куда идут люди — этого никто не знал; будущее было неопределенным, путь казался далеким, а враг был рядом. Ясно было только направление — на восток. Дворовые псы, сидя у ворот, с тревожным удивлением следили за хозяевами и бросались догонять повозки только тогда, когда они скрывались за поворотом. Жалобно мяукали кошки на улицах и во дворах покинутых домов.
Уезжающие скорбным взглядом прощались с остающимися в городе родными, подавленные неопределенностью их судьбы и тревогой за их жизнь. Что ждало их всех, суждено ли им встретиться опять — было неизвестно.
Когда Надежда Олесьевна уже запрягла коня и подобрала вожжи, старики Бабенко подошли проститься с дочерью и внуком. Все слова были уже сказаны, все наказы даны. Старик положил руку на плечо внука.
— Будь разумным, Митя, теперь ты защитник матери.
Улита Дмитриевна крепко обняла дочь, расцеловала внука в обе щеки.
— Смотри же, Митя…
Она уже не плакала, не могла говорить… Сердце ее сжималось от тревоги за судьбу дочери и внука, все мысли были с уходившими жителями родного города.
Надежда Олесьевна хлестнула коня. Он сорвался с места и галопом помчался по проспекту. Стоя у ворот, старики смотрели вслед повозке до тех пор, пока она не скрылась за поворотом.
LXVIII
Шоссейная дорога, ведущая к Белому Колодцу, была забита повозками, группами пешеходов, машинами и скотом. Пешеходы молчаливым взмахом руки, без улыбки на лице прощались с уезжающими на машинах. Гудки, плач детей, мычание коров заглушали слова, которыми хотелось бы обменяться близким. Над дорогой стояло густое облако пыли.
Включившись в общий поток, Надежда Олесьевна старалась гнать коня так, чтобы не отставать от остальных и не опережать их. Рядом с матерью сидел, насупившись, Митя. Он был огорчен тем, что ему не разрешили остаться в городе, что он должен ехать куда-то далеко от фронта. Останься в городе, каких бы он дел натворил!
Навстречу в легкой коляске ехал Василий Дьяченко. Он громко крикнул:
— Берегитесь самолетов!
И погнал коня дальше, к Вовче, видно, для того чтобы следить за движением эвакуированного населения. Еще несколько раз слышался его возглас:
— Берегитесь самолетов!
Мите казалось, что и поля, и деревья, и холмы по обеим сторонам дороги также убегают на восток, словно вся земля делает поворот на восток. Больше всего угнетало мальчика то, что и танки и самоходные орудия также двигались по дороге на восток.
Разглядывая пешеходов вдоль обочины, Митя вдруг дернул мать за рукав:
— Мама, вон Ивчуки пешком идут… Позовем, пусть подсядут к нам.
Не ожидая ответа матери, он крикнул во весь голос:
— Шура!.. Да Шура-а!
Но голос мальчика заглушался грохотом танков.
Шагавшие рядом с повозкой женщины и девушки оглядывались на кричавшего мальчика и продолжали идти дальше. Кто знает, сколько девушек по имени Шура было в этой толпе… Ведь по шоссе двигалось не только население Вовчи, но и жители целых районов и нескольких городов, не уступавших по величине Вовче.
— Шу-у-ра-а!
Поняв, что не дозовется ее, Митя спрыгнул и побежал к Ивчукам, чтобы пригласить их в повозку. Ведь Вера Тарасовна стара уже, не сможет она дойти пешком, да еще с тяжелым мешком за спиной. Зацепившись за что-то, Митя упал ничком, и не замедли шофер хода, проезжавшая мимо машина раздавила бы мальчика. Митя с кошачьей ловкостью спрыгнул в кювет почти перед самыми колесами автомашины.
Но едва ой успел выбраться из кювета на шоссе, как на него чуть не налетела повозка. Сидевшая в ней женщина изо всех сил натягивала вожжи, но конь с раздувавшимися ноздрями и бешеным ржаньем мчался галопом, закусив удила. Женщина успела только в ужасе крикнуть:
— Мальчик, беги!
Конь проскакал! мимо Мити, чуть не задев его оглоблей. Какой-то пожилой человек рывком отбросил Митю в сторону:
— Осторожней, парень, что ты под ноги суешься!
Наконец Мите удалось отыскать Ивчуков. Схватив за руку Шуру, он повторил приглашение подсесть к ним на повозку. Они зашагали вместе, стараясь отыскать в общем потоке Надежду Олесьевну.
Внезапно небо наполнилось гулом моторов, и несколько самолетов стремительно спикировали на шоссе. Все смешалось. Толпа кинулась в поле, прочь от шоссе. Ржание коней, гудки машин и крики людей были заглушены разрывами бомб. Столбы пыли и земли скрыли дорогу я поле.