— Эх, старая, разбудила! — шепнула она с сожалением. — Раскрылся, укрыть захотела. Ну, спите себе, спите, устали, поди.
— Я не спал, Улита Дмитриевна. Так, закрыл глаза. Не спится что-то.
— Понимаю, сынок. Не такое теперь время, чтобы люди могли спокойно спать.
Старуха села на стул рядом с кроватью. Видно было — она хочет что-то сказать.
— Человек этот, что ушел, из той же нации, что и вы? — осторожно спросила она.
— Да, из той же.
— И подумать только! — поразилась старуха. — Ведь какие разные бывают люди, а?
Через минуту она добавила:
— Да и у нас бывают такие. А вы все же спите, спите! Устали ведь. Я пойду.
Улита Дмитриевна встала, но все не уходила.
— Бывают, — повторила она. — Нехороший он человек, нехороший.
И, понизив голос, словно поверяя какую-то тайну, она оказала:
— И знаете что, Тигран Иванович? Беспокоит он Надежду. Приходит, о любви говорит ей! А Надя обижается, только не хочет грубить ему. Но чтоб она не узнала, Тигран Иванович, что я вам рассказала. Спите, спите, родной, спокойной ночи!
После ухода Улиты Дмитриевны сон у Тиграна окончательно пропал. Он был взволнован, огорчен, чувствовал себя оскорбленным недостойным поступком Сархошева.
Он встал, зажег свет и взял с этажерки Олеся Григорьевича первую попавшуюся книжку. Может быть, попробовать почитать, пока не станет клонить ко сну? Книга называлась «Народы России». Это были этнографические очерки о всех проживающих в России народах и племенах. Взятый им том относился к Украине. Тигран наугад открыл страницу и начал читать:
«…Поэтический народ украинцы! Их быт и характер гармонируют с окружающей светлой и пышной природой. Украинцу, даже крестьянину, присущ юмор, дар меткого и остроумного слова. Старики у ник немногословны, держатся весьма серьезно и торжественно-достойно. Но не таков украинец в дружеском окружении, особенно если он знаком с тобой и доверяет тебе. В этом случае невозбранно раскрывает он все свои дарования.
Украинец горд. Не любит он льстить и заискивать, не терпит несправедливости, наглости и грубости, упорно восстает против зла и умеет защищать свое достоинство…».
Эта книга, изданная много десятков лет тому назад, заинтересовала Аршакяна.
Он находил много общего между собственными наблюдениями и мыслями, изложенными в этой книге, хотя кое-что из прочитанного в ней дальше казалось ошибочным или устаревшим.
Он продолжал читать.
Начали бить зенитные пулеметы.
В глубокой ночи над маленьким украинским городом снова завыли фашистские самолеты.
XLIII
С неприятельских позиций неумолчно били пулеметы. Снопы трассирующих пуль со свистом и шипением проносились в воздухе, не долетая до окопов или зарываясь в насыпи перед ними. Все это давно уже стало чем-то будничным. Гитлеровцы стреляли до рассвета, стреляли независимо от того, замечается какое-либо оживление на позициях советских войск или нет. Если бы Гамидова спросили, почему фашисты стреляют всю ночь напролет и большей частью впустую, он ответил бы то ли в шутку, то ли серьезно: «Потому, что характер паршивый».
И прибавил бы: «Как собака скулит или как волк воет в холодную ночь, так и фашист должен стрелять — такой уж у него характер!»
Свистел и завывал ветер в оврагах, вихрем завивал снежную пыль, взметая ее к небу. Буран гнал все новые и новые волны снега, ссыпал в овраги, заполняя их вровень с краями. Стоило остановиться на минуту — и буран похоронил бы тебя и скрыл бы все твои следы. Словно никогда не видели люди богатой нарядами весны, не слышали грозного гула горных водопадов и мирного плеска равнинных рек, не пленялись обаянием знойного лета и грустно-ласковой осени. Казалось, будто всегда была зима, были и будут эти вьюжные ночи…
С автоматом на груди, точно молчаливое привидение, шагал сквозь метель Арсен Тоноян. Иногда он на минуту присаживался, всматривался в даль или ложился ничком и снова вставал, отряхивая снег с плеч и головы.
Вспоминал ли он знойное лето Араратской долины, выстроенный собственными руками дом на берегу реки Аракса, запах роз в саду и ласки своей Манушак? Все это было сейчас далеко, очень далеко. Мир неизмеримо вырос в глазах Арсена. Сколько, оказывается, было людей, о существовании которых Арсен и не подозревал. Как же он прожил столько лет и не знал, что живет на свете Микола Бурденко или подполковник Дементьев?
Десятью колхозами зараз может руководить командир полка Дементьев; горы пробьет, до воды доберется, целинные земли за одну ночь поднимет! Увидят люди его терпение — и не будут уставать, работая с ним…
Фашисты бросали ракеты, стреляли трассирующими пулями. Вой ветра заглушал грохот залпов, ракеты на миг освещали бешено пляшущие снежинки. А ночь оставалась попрежнему безжалостной и нескончаемой.
Внезапно стрельба усилилась. Поток светящихся пуль лился перед позициями противника, освещая его оборонительный рубеж. Все сильней и сильней становился огонь из пулеметов и автоматов. Но огонь этот не был направлен на наши позиции. Гитлеровцы били остервенело по пространству непосредственно перед собой. Вероятно, возвращалась обратно наша разведка. Но ведь в таких случаях и мы открывали огонь, чтоб ослабить стрельбу неприятеля по нашим разведчикам. А сейчас наши молчали.
Вдруг Гамидов подал условный сигнал. Бурденко и Тоноян кинулись на его призыв. Еще не добежав до него, они услышали его крик:
— Хальт! Хенде хох!
Тоноян и Бурденко решили, что их товарищ наткнулся на неприятельского разведчика. Хитрили, значит, фашисты, шумиху затеяли, чтоб замаскировать переход своих лазутчиков!
Гамидов уже несколько раз успел крикнуть «хенде хох».
Сквозь свист ветра послышался тонкий голос:
— Да русский же я, русский! — и вслед за этим пронзительный крик.
У ног Гамидова лежала на снегу маленькая фигурка. Бурденко нагнулся, приподнял ее.
— Ранен, что ли?
— Я тихо-тихо прикладом бил, — виновато признался Эюб.
— Это мальчонку-то? — рассердился Бурденко. — Эх ты, герой!
Поддерживаемый его рукой мальчик болезненно стонал.
— Ранен, поди, — с сокрушением Проговорил Бурденко.
— Револьвер… мой револьвер! — с плачем выкрикнул тот.
Неподалеку в снегу отыскался револьвер, выпавший из рук мальчика после удара прикладом.
— Немецкий парабеллум! — доложил Гамидов.
— Дайте мне, это мой револьвер! — простонал мальчик.
— Надо немедленно представить в батальон! — распорядился Бурденко. — Сам он идти не сможет, придется нести на спине.
Засунув за пазуху револьвер, Тоноян поднял мальчика.
— Слушай, ты не говори, что я его прикладом, — попросил Гамидов, устраивая ребенка поудобнее на спине Тонояна. — Откуда я знал, что это маленький мальчик?
Тоноян направился к штабу батальона, пошатываясь от порывов сильного ветра. Неподвижно, словно мертвый, лежал у него на спине неизвестно откуда появившийся мальчик с бессильно болтающимися руками. Арсен вдруг заметил, что на руках у мальчика нет рукавиц. Он взял его руки в свои ладони. А если он уже замерз и потому потерял сознание? Мысль о том, что он может доставить в штаб батальона бездыханное тело замерзшего ребенка, показалась Арсену ужасной.
Вспомнив, что у него во фляге есть немного водки, он опустил мальчика на снег, раздвинул ему зубы и влил водку в рот. Вначале тот даже не шевельнулся, но вот он вздрогнул и, глотнув, глухо простонал:
— Мой револьвер… дайте!
— Выпей, выпей еще! У меня твой револьвер, отдам. — И Арсен снова насильно влил ему водку в рот.
Почувствовав, что мальчик ожил, Арсен достал свои рукавицы, напялил ему на руки и, вновь подняв на спину, зашагал, на этот раз быстрее и не качаясь: они уже спустились в овраг, где ветер был слабее.
Когда в штабе батальона Тоноян положил на пол свою странную ношу, это вызвало у капитана Малышева и остальных военных в блиндаже еще большее изумление, чем у дозорных. Поднеся лампочку к лицу красивого русого мальчугана лет десяти — двенадцати, капитан Малышев пробормотал про себя:
