Почти одновременно с выстрелом от сильного удара револьвер выпал из рук Меликяна.

В одно мгновение Минас опомнился и с жалким видом обернулся к своим:

— За фашиста меня бьете, ребята? И ты, Аргам? Эх, Аргам…

Обезоружив начальника снабжения, Мисак Атоян с разведчиками забрали документы убитого обер-лейтенанта и повели Меликяна в штаб полка.

Происшествие с пленным фашистом все приписывали опьянению Меликяна.

Хмель уже слетел с него. Идя впереди бойцов, Меликян шагал молча и быстро. Ни Атоян, ни разведчики не замечали, что начальник снабжения плачет. Плакал он не от стыда, не потому, что пристрелил фашистского офицера и опасался последствий совершенного поступка, а потому, что еще раз проявил слабость, не сумев найти соответствующую форму для выражения своей ненависти, ужасаясь тому, что его могут посчитать за труса. Принято говорить, что только трусы стреляют в пленных… Но ведь он не хотел стрелять, не стрелял. Как же это получилось?

Возмущение разведчиков не обижало и не сердило его. Меликян понимал их и прощал. Через какие только опасности не пришлось им пройти, чтоб доставить этого «языка», и как бы он пригодился командованию!

А вот разведчики не понимали и не прощали Меликяна.

Он слышал слова разгневанных солдат и, не оглядываясь, по голосам узнавал каждого. Негодовал Аргам, одноклассник его сына, и Николай Ивчук, брат Миши. Несколько раз Меликяну хотелось рассказать им, что он совсем недавно видел под белой простыней тела Седы и Миши, их сомкнувшиеся навеки глаза. Поняли бы тогда бойцы, что происходило в душе Минаса, и, возможно, не возмущались бы так! Но он ничего не сказал. Пусть парни позже узнают о гибели близких, пусть хоть на час будут свободны от горя их сердца…

Бойцы комендантского взвода с автоматами наперевес отвели в военный трибунал начальника снабжения полка. В открытые окна землянки проникали лучи солнца. Минаc увидел сидящих за маленьким столом знакомых и близких людей: председателем трибунала был Андрей Дарбинян, заседателями — Тигран Аршакян и Мария Вовк. Сколько раз в жизни приходилось ему встречаться с Дарбиняном? И не счесть! Минаc знал его еще с 1921 года, когда тот был в армянской дивизии командиром взвода. А Тигран? И тот всегда относился к Минасу с почтением младшего, а Меликян любил его, как родного сына. С Марией Вовк он встречался раза два-три в санбате, подшучивал над ней, обещая после войны высватать за своего сына, и Вовк, смеясь, соглашалась: «Что ж, согласна, приеду в Армению, виноград я люблю!»

Ни один из них не улыбался ему теперь. Аршакян склонил голову над бумагами; Мария Вовк совсем избегала встречаться с ним взором; лишь майор Дарбинян посмотрел на Меликяна долгим испытующим взглядом и стал задавать вопросы.

Вопрос за вопросом… — и к чему они? Кем был Минаc Меликян, где работал, какие у него родственники?.. Зачем они спрашивают? Ведь все это им отлично известно. Задает вопросы и Тигран. Как дружески-мягко звучал прежде этот голос, каким добрым, ласковым было это лицо! Словно не тот Тигран, а другой человек, которого он видит в первый раз…

Вошли свидетели — Атоян, Вардуни, Ивчук, Славин. Все они осуждали его поступок, но Меликян почувствовал, что все жалеют его, так как высокомерное поведение пленного офицера они описывали с явными преувеличениями и добавлениями, намеренно сгущали краски, чтоб облегчить его участь, не отклоняясь в общем от правды.

Меликян не пытался оправдывать себя. Провинился — значит должен понести суровое наказание, и оно будет справедливым. Пусть его лишат звания, пошлют рядовым, чтоб он искупил вину.

Майор Дарбинян приказал вывести обвиняемого. Больше часа сидел Меликян на пригретом солнцем, но еще сыром холмике под надзором часовых. Потом его позвали. Лица председателя трибунала и заседателя Аршакяна были мрачней, чем вначале. Мария Вовк прижимала к глазам платок. Меликян понял, почему она плачет, и содрогнулся.

Майор Дарбинян огласил приговор. Неужели все кончено?

Меликян бесчувственно стоял, и в ушах у него из всех слов приговора звучало лишь одно — «расстрелять»…

Вдруг он ничком рухнул наземь.

— Не расстреливайте меня, товарищи, прошу вас… не расстреливайте! Пусть умру я не от советской пули, товарищи. Тигран, товарищ майор! Ведь советский рабочий для врага отливал пули, не для меня!..

Мария Вовк плакала уже навзрыд. Аршакян побледнел.

— Увести! — приказал часовым майор Дарбинян.

Те подняли Меликяна, вывели из землянки. Из-за двери еще раз донесся стон.

— Не думал я, что вы окажетесь такой слабодушной, Вовк! — упрекнул майор Дарбинян. — Не таким должен быть заседатель военного трибунала. Не ожидал!

Глаза Марии Вовк были еще влажны, губы дрожали.

Майор повернулся к Тиграну:

— Приговор будет отослан на утверждение Военного Совета. Будем ждать его решения.

На следующий день в дивизию прибыл член Военного Совета генерал Луганской и. вызвал к себе Аршакяна. На КП уже находились комдив генерал Яснополянский и председатель военного трибунала майор Дарбинян.

Член Военного Совета молча листал дело бывшего начальника снабжения полка. Вдруг подняв голову, он взглянул на Тиграна.

— Справедлив ли вынесенный вами приговор? Что говорит ваша совесть?

Тигран с трудом переборол волнение.

— Я возражал против приговора, товарищ генерал… но не сумел переубедить председателя трибунала.

— Значит, переубедил он?

— Показал мне законы, приказы… и я подписался.

— Правильно поступил председатель трибунала, товарищ батальонный комиссар, — резко сказал член Военного Совета. — В вас говорило чувство, а он обязан был поступать по всей строгости закона. Он не имел права выгораживать преступника! А вы именно это и пытались сделать.

— Товарищ генерал!..

— Правильный вынесен приговор! — нахмурился генерал. — Ведь это не первый случай в жизни Меликяна. Еще в тысяча девятьсот двадцать первом году, встретив на улице дашнака — убийцу брата, Меликян пристрелил его, вместо того чтоб передать в руки правосудия. Фашист фашистом, дашнак дашнаком, но советская законность обязательна при всех случаях! Каким несознательным партизаном был, таким и остался, ничему не научился… К счастью, таких у нас почти нет. Позор! Правильный приговор вынесли!

Тигран глядел на его лицо. В глазах Луганского была тяжелая усталость, но она не могла скрыть волнения «товарища Максима».

— Правильный приговор, — рассеянно повторил генерал.

Он машинально перелистывал дело, на этот раз уже не читая.

— Верно, это было проявлением ненависти, но неразумным ее проявлением! Может быть, это произошло и оттого, что он не имел возможности встретиться с врагом лицом к лицу, облегчить сердце личным участием в бою. Таким натурам дело снабжения не по душе, они даже не сознают всего значения своей работы. Тем не менее преступление тяжелое. Вы только представьте себе: вашей дивизии и всей армии крайне необходим «язык». Показания этого пленного, возможно, имели бы крупное оперативное значение, немало значили бы и для судеб десятков тысяч наших людей. И нашелся некий «герой», который убил его… Возмутительно не только это. Убийство пленного — оскорбление для наших незыблемых законов морали, глубокое оскорбление! Видите, значит, он и повредил нам и оскорбил советских людей. Правильный приговор вынес трибунал!

Опершись на ладонь, генерал задумался. Долго сидел он так, молча и неподвижно. Молчали и стоявшие вокруг люди. Они понимали, что хоть член Военного Совета и произносит суровые слова осуждения, но ему трудно вынести окончательное решение, определяющее участь человека.

Луганской поднял голову, взглянул на председателя военного трибунала, взял ручку. Сердце Аршакяна сильно забилось.

— Правильно решили. Но я полагаю, что старика не следует расстреливать. Пошлите его рядовым, пусть искупит свою вину! А приговор ваш был правильным. Пошлите его в тот же взвод, бойцы которого доставили «языка», а он уничтожил его своей неразумной рукой! Таково мое мнение.