Застыв на месте, Меликян наблюдал за вражескими самолетами, желая проследить взятое ими направление. Долетев до Вовчи, они рассеялись в разные стороны и спикировали на дома и улицы города. Началась бомбежка, подобную которой не довелось еще видеть ему со дня прибытия на фронт.

Открыли стрельбу зенитные пулеметы. Над городом поднимались столбы дыма, смешиваясь с пылью, превращаясь в темный полог.

Скрежеща зубами от сознания беспомощности, Меликян наблюдал за бомбежкой. Он увидел, как воспламенился один из самолетов, как он рухнул на землю у березовой рощи и- как вскинулся над ним столб желтоватого дыма.

— Браво! — вырвалось у Меликяна.

Чем провинился мирный городок, в котором нет ни военных заводов, ни военных складов, ни укреплений? Какое зло причинили фашистам жители Вовчи? «Эх, Гитлер, Гитлер, настанет день — и посыплется тебе на голову огонь! Есть еще на свете справедливость!..» — ругался Меликян.

Подожженные, упали на западной окраине еще два самолета, но остальные все еще кружили над городом и сбрасывали бомбы.

Трудно было сказать, сколько времени длилось все это. Фашистские самолеты улетели обратно за Донец так же неожиданно, как неожиданно они появились над Вовчей.

Меликян почти бежал к городу, взволнованный и разъяренный.

Вот и первые разрушенные и горящие дома. Женщины и дета молча, без слез разгребали руины. Спустя несколько минут Меликян был уже целиком поглощен работой.

— Что ты, ослеп, что ли, не видишь? Берись за этот конец бревна! — кричал он одному. — Говорю вам, идите сюда! Чего вы мечетесь? — приказывал он другому. — Копай, копай землю вот тут, отбрось кирпичи!.. Держите, поднимем…

Через полчаса из-под обломков показались ноги в стоптанных сапогах, неподвижные, одеревенелые. Вскрикнула какая-то женщина, за ней другая.

— Без криков и слез! — на этот раз мягче предупредил Меликян. — Живей, живей отгребайте землю!

Из-под бревен и кирпичей вытащили старика со спутанными седыми волосами и длинной белой бородой.

Какая-то старуха молча подсела к мертвому. Застывшим взором она смотрела на его лицо. Это была его жена, прожившая с ним пятьдесят лет. Больной старик не смог выбраться из дому.

— Узнают сыновья и внуки — не простят! Узнают! — сказала другая женщина, высокая и широкоплечая.

— А где сыновья? — спросил Меликян.

— Где им быть? В Красной Армии, известно! Девять человек сыновей и внуков у Андрея Никаноровича. Не простят они гитлеровцам…

— Не простят, — подтвердил Меликян.

Еще раз взглянув на старика, на его морщинистое лицо, на пышную белую бороду, машинально повторил:

— Не простят!

Продолжая свой путь, Меликян добрался до центра города. Тут и там дымились дома, у их развалин стояли растерянные хозяева. Убитых, вопреки его предположениям, оказалось немного. Разрушенный дом можно заново отстроить; умершего человека уже не оживить…

«Было ли когда-либо на свете подобное варварство?» — с горечью думал Меликян.

Много приходилось ему слышать историй о Чингиз-хане, Тамерлане, Шах-Аббасе и шахе-скопце Ага-Моххамеде, султане Гамиде и злодее Энвер-паше. Многое довелось ему видеть и собственными глазами, но… «подобного не было и не будет!» — приходил он к выводу и снова начинал ругаться: «Эх, Гитлер, Гитлер, столько бомб тебе посыплется на голову, что гнусное имя свое забудешь! И могилу твоего отца разроют бомбы, отца, который такого изверга на свет породил!..»

Он шел по разрушенным улицам и не узнавал домов. От фотоателье, куда приходили все фотографироваться, уцелела одна лишь стена и около нее декорация с изображенными на ней высокими деревьями и низвергающимся со скалы водопадом. Тротуары были засыпаны землей и кирпичами, чадили обломки досок.

Но вот и улица, где стоял дом Ивчуков. Меликян застыл на месте: дом был разрушен до основания. Торчали только обуглившиеся кирпичи печной трубы. Вход в подвал завалило обломками, и вся эта груда развалин дымила. На сухих ветках дерева висели спицы от детской кроватки, обрывки одеяла; их швырнуло туда взрывной волной.

Минас сделал еще несколько неверных шагов. Вот следы крови на снегу. Значит, обитатели выбежали из дому и были убиты здесь?

Словно оцепенев, стоял Меликян, не в силах сдвинуться с места.

— Дядя Минас, а дядя Минас! — окликнул его чей-то голос.

Это был какой-то незнакомый паренек. Минас глядел на него и не мог вспомнить, где и когда он видел этого мальчика.

— У нас они, дяденька Минас!

— Кто ты? — не поняв мальчика, переспросил Меликян.

— Да Васька я, соседский. Не помните?

— Так что ты говоришь?

— Говорю, у нас они. Вера Тарасовна раненая лежит, Шура жива-невредима, а Седу с Мишей убило. Их к нам перенесли.

Меликян молча последовал за мальчиком. Вошли в светлую комнату. Кто-то кинулся к нему и, обняв, зарыдал:

— Нет больше Седы и Мишеньки, дядя Минас!

Это была Шура. На кровати лежала Вера Тарасовна и безучастным взором смотрела в потолок. Она словно и не заметила прихода Меликяна. Минас сел; ему шепотом рассказали подробности события. Очевидцев было много, как это всегда бывает. Все хвалили отвагу Седы.

Сидя на стуле с опущенной на грудь головой, Минас слушал. Казалось, еще заметней стала его сутулость, на загрубелой коже шеи вздулись жилы. Наконец он поднялся.

— Где они?

Все поняли, что Меликян спрашивает о погибших.

— В той комнате, — сказала одна из женщин, показав рукой на дверь.

Тяжело вздохнув, Меликян направился в соседнюю комнату. За ним последовали две женщины и Шура.

Убитые были накрыты белой простыней.

Минас подошел, откинул простыни. Шура закрыла глаза и отвернулась к стене, не сумев удержать рыданий.

Седа и маленький Миша точно спали. Только белыми, словно снег, были их лица. Меликян машинально опустил в карман руку, достал что-то твердое, завернутое в бумагу, и удивленно посмотрел — что это? В руках у него был завернутый в газету кусок сахару. Он нес его Мише… Меликян молча положил сверток на стол, нагнулся, взял Мишину ручку, тихо поцеловал и шепнул по-армянски:

— Как же это случилось с тобой, мой белокуренький?

Затем двумя руками приподнял голову Седы. Глаза девушки были закрыты, на виске виднелась незасохшая тоненькая полоска крови. Минас ладонью отер кровь, взглянул на закрытые глаза и прикоснулся губами к холодному лбу.

— Оборвалась твоя любовь, Седочка…

Бережно опустил голову умершей, выпрямился и пошел к двери. С крыльца Шура видела, как дядя Минас уходил, словно пьяный, неверной, заплетающейся походкой…

Бойцы хозяйственной части так и не поняли, почему начальник снабжения сердился в этот день больше обычного. Гром и молнии обрушивал он то на одного, то на другого, часто без серьезного к тому повода. Глаза у него были злыми, движения нетерпеливыми. Сначала подумали, что начпрод под хмельком, однако вскоре убедились, что он и капли не взял в рот — от него совсем не пахло водкой. Так что же случилось?

Было уже за полдень, когда, отпустив всем батальонам и ротам трехдневный паек, Меликян взял ломоть хлеба, немного колбасы, пол-литровку водки, сел в сани и взмахнул кнутом:

— Поехали, Серко!

Конь, словно поняв безрадостное настроение Меликяна, сразу же понесся галопом.

— Что это с ним приключилось? — спросил один из бойцов.

— А кто его знает? — ответил другой. — Человек пожилой, семья у него далеко, сын тоже в армии; может, письмо получил дурное, кто его знает.

— А семью свою старик любит. Семейную карточку всегда с собой носит; достанет, поглядит да опять в карман запрячет. Может, весть недобрую узнал. Никогда его таким не видел. Верно, случалось не раз — гневался, но таким его не помню!

— И я что-то не помню, — подтвердил первый. — А человек он хороший, душевный. Жаль, коли с сыном лихо какое стряслось…

А в это время их начальник мчался в штаб полка, размахивая кнутом, хотя, щадя Серко, еще ни разу не хлестнул его по спине.