Прошло два дня после заседания парткомиссии. Аршакян готовился на неделю отправиться в полки. Он туго затянул ремень на тулупе, надел теплые рукавицы и собирался выйти из политотдела, когда его вызвал к телефону генерал Яснополянский. Комдив приказывал немедленно явиться к нему.

Аршакян редко бывал у генерала, узнавая о его указаниях лишь от начальника политотдела. Он не любил часто показываться на глаза начальству, и не потому, что следовал совету некоторых: «Чем дальше от глаз начальства, тем лучше», — а просто так, чтобы люди не подумали, что он ищет расположения старших командиров. Если надо, его вызовут. И вот его вызвали. Тигран направился в штаб дивизии почти бегом. Перед дверью в кабинет Яснополянского его встретил адъютант.

— Вас вызывает начальник штаба армии, генерал Зозуля, — сказал адъютант.

Тигран никогда еще не видел начальника штаба армии, и ему невдомек было, зачем тот мог вызвать его.

Он вошел и по уставу обратился к начальнику штаба армии.

— Вот и дядя Тигран пришел! — сказал генерал Яснополянский и поднял со стула маленькую девочку лет семи-восьми. — Вот он, познакомься!

Аршакян ничего не понимал.

— Познакомьтесь! — проговорил и начальник штаба армии генерал Зозуля.

Девочка подошла, протянула Тиграну руку и, с удивлением взглянув на него, прошептала:

— Нюра.

Тигран взял ее ручку, все еще смущенный и недоумевающий.

— Вы помогли ее матери, — пояснил, улыбнувшись, начальник штаба армии, — и Нюре известно об этом. Помните Клавдию Алексеевну Зозулю, в день отступления из Харькова?

— Помню, — ответил Тигран.

— Она вспоминает вас и передает поклон! Вы удивлены? Пишет мне ваша приятельница потому, что она моя невестка. Нюра сегодня выедет в Москву и расскажет своей маме, что познакомилась с дядей Аршакяном.

Туман рассеялся.

— Клава написала мне о вас подробно. Я случайно показал письмо члену Военного Совета Луганскому; он прочел его и говорит: «А вам известно, что Аршакян в нашей армии, у Яснополянского?» Вот я и привез Нюру познакомиться с вами.

Начальник штаба армии приехал в дивизию, разумеется, вовсе не для того только, чтоб познакомить Нюру с Аршакяном.

Генерал погладил голову внучки.

— Ну, что скажешь, Нюра, хороший дядя, а?

Девочка смотрела и улыбалась. Это был тот самый ребенок, имя которого слышали многие из бойцов, покидавших Харьков. Казалось, на весь город раздавался тогда горестный зов женщины: «Ню-pa, Ню-ра!..»

Отбившись от матери, девочка не растерялась. Она шла вместе с толпой, расспрашивая военных, не знает ли кто-нибудь генерала Зозулю. Это ее дедушка. И какой-то полковник доставил девочку к деду…

— Моя фронтовая подруга! — поглядывая на внучку, с улыбкой сказал генерал Зозуля. — Нюрочка, пойди в другую комнату, займись чем-нибудь. А мы, товарищи, перейдем к делу…

После совещания к Аршакяну подошел майор Коновалов и, дружески улыбаясь, вернул ему письмо Клавдии Алексеевны:

— Все понятно, прости, друг!

Тигран, улыбаясь, махнул рукой.

У него стало легко на душе. Какой бы суровой ни была жизнь, она интересна и желанна. Хороши были окружающие его люди, эти заснеженные поля, сегодняшнее синее и холодное небо!

Вместе с генералом Зозулей Тигран поехал на ближайшую станцию провожать Нюру. Девочку должен был доставить в Москву один из старших лейтенантов. В минуту отхода поезда Нюра, всхлипнув, кинулась на шею деду.

— Опять возьмешь меня к себе? Смотри, не обманывай! Когда фашистов прогоните, я приеду.

— Да, да, непременно! — шептал генерал, целуя внучку в голову. — Ну, прощайся теперь с дядей Тиграном.

Нюра взглянула на Тиграна, улыбнулась и вдруг, обхватив его ручками за шею, поцеловала в щеку.

Вечерам Аршакян отправился в полки. Солнце опускалось на заснеженные поля. Ветер был еще холодным и порывистым, но уже чувствовалось дыхание весны.

В штаб полка для направления в разведку вызваны были из батальона Малышева два бойца. Еще трое прибыли из комендантского взвода. Разведчикам объяснили задание. В эту пятерку входил и Аргам, который перед уходом на разведку собирался подать заявление о приеме в партию.

Обладая «плавным слогом», как говорили товарищи и лекторы, Аргам сейчас точно утратил все свои способности. Разорвав уже несколько листков, он снова и снова принимался писать сначала. Что с ним случилось? Он понимал, что слова, которые собирался написать на этом полулисте бумаги, должны быть особенными. Он принесет клятву и возьмет на себя высокие обязательства. Перед ним была большая жизнь, суровая до жестокости, требующая от него много усилий. В одиночку не сумеешь перебороть ее трудности, многого в ней не поймешь. Но есть великая коллективная сила, не отступающая ни перед чем: это — союз миллионов самых честных волевых людей, это — партия. Подав сегодня ночью заявление, ты пойдешь на разведку, и товарищи должны почувствовать, что ты уже другой человек. Если завтра будет атака, ты обязан всегда быть с теми, кто первым поднимается под пулеметным огнем. Как писать о том, что ты готов ко всем испытаниям, что можешь стать человеком «особого склада», «скроенным из особого материала»?

Мигал свет коптилки. В неистовстве ветра, доносившегося издали, чувствовалось веяние весны.

Слышалась артиллерийская канонада.

Вошел Ираклий.

— Готово, Аргам? — спросил он.

С появлением Ираклия дрожь в сердце улеглась, обрели силу руки.

— Сейчас, — ответил Аргам и стал писать легко и быстро.

Он писал знакомые слова, звучавшие не раз в устах многих бойцов, впервые сказанные идущим в атаку безыменным бойцом в Халхин-Голе. Они повторялись, не старея, и каждый раз звучали по-новому. «Перед уходом в разведку прошу принять меня в ряды партии Ленина — Сталина кандидатом. Если погибну в бою, прошу считать коммунистом».

Закончив и мысленно повторяя эти слова, он подписал свое имя и фамилию. Если б Аргаму пришлось вслух прочесть заявление, то голос его дрогнул бы так же, как было во время принятия воинской присяги: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, торжественно клянусь…»

— Возьми! — сказал он, подавая Ираклию бумагу.

Парторг взял заявление и документы. Чувствуя, как взволнован Аргам, Ираклий пожал ему руку.

— Уверен, что примут, заранее поздравляю!

Пожатие Ираклия было так сильно, что пальцы Аргама словно хрустнули. И откуда такая сила в маленькой руке Ираклия?

Они вместе направились в свой взвод. Небо было яркосиним. Рыхлый снег чавкал под ногами.

— А весна не за горами! — заметил Ираклий. — У нас уже, наверно, цветут абрикосы.

— Конечно, цветут! — радостно согласился Аргам. Он не совсем очнулся от своих дум и волнений.

— Вот если бы снег немного подмерз… В валенках пошли бы в разведку, без шума. А то в сапогах нехорошо.

— Конечно, нехорошо в сапогах, — подтвердил Аргам, не осознав в первый момент значения слов Ираклия.

И вдруг он точно проснулся. Слова Ираклия дошли до его сознания. Спустя несколько часов они выйдут в разведку, и если не подмерзнет снег, то идти в сапогах будет опасно. Он как-то не задумывался над этим простым обстоятельством, а теперь оно казалось ему очень важным и обеспокоило его. Действительно, а вдруг не подмерзнет?..

Из партбюро они возвращались более радостными, но попрежнему озабоченными. Аргаму казалось, что все вокруг изменилось. Никогда еще не было таким прекрасным усыпанное звездами небо, никогда не было такой таинственной ночи. И вот они готовятся к разведке. «Если погибну в бою, прошу считать коммунистом…»

Он и теперь думал о смерти. Но сейчас эти мысли не внушали страха, не заставляли трепетать сердце. Ему казалось даже, что он в силах бороться со смертью.

Вспомнились слова капитана Юрченко: «Высший героизм — это когда ты уничтожаешь врага, а сам остаешься в живых для новых боев!»