Печка снова «закипела». Аргаму и Ираклию было не до сна в эту ночь.

— Проверяю себя и убеждаюсь, что влюблен! — говорил Ираклий. — Кажется мне, что всегда искал ее и до сих пор так и не мог найти. А в тот день словно за тем именно в разведку ходил, чтоб найти ее. Да, любовь сама приходит, ее звать не надо. А как придет она — нет ей преград, такую атаку не отобьешь! И она меня любит… Что ни говори, а любит меня Шура!

Аргам с глубоким сочувствием слушал друга.

— Что правда, то правда, ты влюблен, — согласился он с Ираклием. — Раз твои объяснения хромают с точки зрения логики, значит ты действительно влюблен. И Шура вполне этого стоит, если только…

— Если только что? — встревожился Ираклий.

— Если ты не опоздал.

Ираклий в темноте улыбнулся и сощурил глаза.

— Вовсе не обязательно, чтоб у всех красивых девушек сердце было занято уже с пятнадцати лет.

— Ей-то уже двадцать — двадцать один.

— Даже в этом случае возможны исключения.

— И ты уверен, что Шура именно такое исключение?

Не отвечая Аргаму, Ираклий продолжал:

— Если бы все было так, как ты говоришь, значит нельзя было бы полюбить ни одну взрослую девушку, считая, что у нее уже кто-то есть. Что значит поздно? Чепуха!

Аргам пожалел о том, что растревожил товарища, и решил вывернуться.

— Да я и сам знал чудесных девушек, которые влюблялись только по окончании института, в двадцать два— двадцать три года!

— Вот видишь, а ты говорил — поздно!

— Не думай об этом, Ираклий, и будь решительнее, это главное.

— Можешь не беспокоиться. Но чему я рад, так это тому, что Седа у них остановилась. Просто замечательно это получилось! Говоришь, они подружились? Ну, значит твоя Седа и вправду хорошая девушка.

Аргам снисходительно улыбнулся.

— А я на том же основании думаю, что Шура хорошая девушка, раз Седа подружилась с нею.

Оба рассмеялись.

— Они хорошие, да и мы с тобой неплохие парни. Нет, ты только представь себе: война уже кончилась, враг побежден, я живу в Кутаиси с Шурой. Дом, дети, то-се… мирная жизнь и работа… А ты — в Ереване, женат на Седе. Оба мы уже в летах. Портянки и вещевые мешки уже стали далеким воспоминанием. И вдруг встречаемся семьями на каком-нибудь морском курорте. Представляешь, сколько будет радости? Шура и Седа кинутся обнимать друг друга. Представляешь себе всякие женские восклицания и излияния стосковавшихся подруг? Обнимемся и мы с тобой и начнем вспоминать Кочубеевские леса, танковые атаки фашистов, городок Вовчу. Припомним и эту землянку… Никогда всего этого не забыть!

Ираклий умолк. Аргам слышал его учащенное дыхание.

Дверь землянки распахнулась, с воем и свистом ворвался холодный ветер.

— Вот так темень! — воскликнул Бурденко, захлопнув за собой дверь. — Я сейчас, друзья, освещу вам жизнь настоящей лампой со стеклом, не хуже стодвадцативольтовой, да еще с полным запасом керосина!

И землянка действительно осветилась непривычно ярким светом. Гамидов проснулся, почувствовав, что стало холодно, и вышел наколоть дров. Вскоре в землянке стало и светло и тепло.

— Откуда лампу раздобыл? — спросил Ираклий.

— Расторопного хозяина не спрашивают — откуда, — отшутился Бурденко. — А вот мамаше твоей премного благодарны! — прибавил он, поглаживая рукой шелковистую шерсть варежек. — На дворе мороз трещит, за тридцать градусов перевалило, а в варежках и легко и тепло, да и рукавицы на них удобно натягивать.

И он указал на свои огромные из козьей шкуры рукавицы.

— Ох, и мороз же! Вот дрожит-то, наверно, фашист. Напишу твоей мамаше, поблагодарю ее. И как это угадала она, что надо бойцам?

Вспомнилась станция Навтлуг и высокая грузинка с большими горячими глазами, которая ласкала их теплым материнским взглядом, вручая каждому по паре таких перчаток.

— Мудрая женщина твоя мать, Ираклий! — повторил Микола.

Он повернулся к Эюбу:

— Ай да Гамидов, раскалил-таки печку! Тебя, брат, хоть каждый день дежурным назначай. Надо же наконец выдвигать людей по их способностям… Ты, Г амидов, здорово по этой части продвинешься, а что касается нас — то, как на Украине говорят, хай нам буде плохо! Я, брат, и за тебя согласен драться, лишь бы ты всегда печку топил.

— Нет, кардаш, кто воду Геок-гела пил, тот другого человека за себя драться не заставит! — покачал головой Гамидов. — Знаешь, есть такие слова: «Если человек медведя боится, в лес не идет». Ты сам лучше меня печку топишь, таланта не прячь… Лучше вместо тебя я фашистов колотить буду, а ты каждый день печку топи, свой талант показывай.

— Эге, в карман за словом не лезет, — подмигнул Микола. — Нет уж, кардаш, давай все вместе делать будем. Завтра мой черед печку топить.

— Очень нетерпеливо ждешь, да?

Товарищи захохотали.

— Ловко отшил! — одобрил Мусраилов.

Снаружи завывали предрассветная вьюга, ветер забирался в землянку через дверные щели. Печка опять накалилась докрасна. Проснувшиеся бойцы присаживались к ней. Аргам тихо запел только что ставшую известной на фронте песенку:

Остальные дружно подхватили:

— Хорошая песня, ничего не скажешь! — похвалил Микола. — Только зачем о смерти поминать? Мы и так хорошо с нею знакомы, — еще и в песне о ней петь?!

Аргам горячо возразил:

— Наоборот, когда сознаешь, что смерть близка, всего в четырех шагах, — то подтягиваешься, чтоб отбросить ее подальше! И неужели не правда это, что счастье у многих заплутало?

— Тоже правильные слова! — одобрил Микола. — Но мы-то разве плохие поэты? Вот не пишем только… Пожалуйста, гляди — вот тебе и поэзия!

И Микола положил руку на одно из бревен потолка землянки.

— А что это? — спросил Г амидов.

— Неужто не видишь? — удивился Микола. — Эх, не получится из тебя поэт, Гамидов, разочаровал ты меня!

Он показывал на маленький желтоватый росток на сучке бревна. От тепла землянки сучок разбух, и в лопнувшую кору пробился росток.

— Вот о чем стихи писать надо! Топором его рубили, от корня оторвали, на куски изломали — а жизнь, брат, жизнь-то убить не смогли! Видишь: зима сейчас, мороз, а это бревно, раненное в тысячу мест, чуть успело отогреться — и снова- в нем жизнь просыпается. Смотрите и делайте выводы, люди мудрые!.. А я по-простому гляжу на этот росток и думаю о том, что жизнь сильнее всего на свете, что никакая смерть ее не возьмет. Для этого дерева смерть была не в четырех шагах, она над самой его головой грянула — как говорится: «И не знаешь, где теперь тот топор валяется», — а оно и в декабрьскую стужу ростки дает!

Микола Бурденко ласково погладил желтоватый побег своей огрубевшей рукой.

— Да ты настоящий философ, Бурденко! — воскликнул Ираклий.

— Я монтер, а не философ, — спокойно ответил Микола. — Читал, к сожалению, очень мало и рассуждаю, так сказать, как простой смертный: этот росточек, брат, куда сильнее за душу хватает!

…Рассветало. Собираясь мыться, бойцы нанесли в котелках снегу, поставили на печку таять. Вышел из землянки и Аргам.

Луна смотрела на запад холодным взглядом. Перед глазами начинали вырисовываться леса и овражки. Аргам любил наблюдать рассвет еще с детства, когда ему приходилось гостить у бабушки в предместье Еревана и вместе со всеми спать на плоской кровле дома. Ранним утром его будило звонкое пение петухов. Воздух напоен запахом садов, журчат ручейки, опоясывающие виноградники. Перед взором Аргама открывается вся Араратская долина. Больше не слышится ночного крика сов. Вот чирикнул воробушек, ему начинает вторить другой. Вскоре пение птиц уже оглашает сады. Сперва краснеет белая шапка Большого Арарата, потом солнечные лучи освещают похожую на рог острую вершину Малого Арарата, и свет незаметно начинает струиться в долины обильным потоком. В садах под легким утренним ветерком покачивают головками алые маки, капельки росы сверкают на зелени, как тысячи жемчужинок. Где-то кричит удод: «Хоп… хоп-хоп… хоп-хоп». Все было таким ясным и прозрачно-чистым, все казалось таким легким и возможным, что Аргаму чудилось, будто у него вырастают крылья и он вот-вот взлетит над этим прекрасным миром.