Какой взрывчатой силой оказались эти невиданные подвиги! Никто из фашистских главарей не мог предположить, сколь губительным будет подавляющее воздействие таких подвигов на солдат вермахта…

А воинов воодушевляли и слезы советских людей, вызванные горькими утратами, и слезы радости, восторга, гордости на глазах людей, вызволенных из немецкого рабства.

Многих генералов, офицеров и солдат вермахта, кто остался в живых после Ельни, Можайска, Ясной Поляны, Вязьмы, ждала расплата в последние дни войны, когда Красная Армия один за другим нанесла ряд стратегических ударов. Победный итог операции "Багратион" — освобождение Белоруссии, части Латвии, Литвы и выход к границе с Восточной Пруссией, и сокрушительный разгром группы армий "Центр". Это произошло в лесах под Витебском, Могилевом, Бобруйском, под Минском, в самом Минске и западнее его.

17 июля 1944 года 57 600 немецких военнопленных по приказу Верховного Главнокомандующего привезли в Москву, для чего потребовалось 50 эшелонов. Все это вшивое воинство прошло по 20 человек в ряд бесконечно длинной колонной по Ленинградскому шоссе, улице Горького и Садовому кольцу. Их плачевный "марш" продолжался более трех часов.

Впереди шли 19 генералов, которым были оставлены ордена, и 600 офицеров — некоторые в перчатках. Кто понуро опустив голову, кто вызывающе и нагловато улыбался. Иные шли с независимым видом, глядя только перед собой, иные прихрамывали, другие, любопытствуя, вертели головами, внимательно оглядывая город и удивляясь тому, что Москва встретила их невредимая, целехонькая, без видимых следов бомбардировок.

Берлинское радио истошно фантазировало, уверяя немцев, будто Москва сильно разрушена. Еще в августе 1941 года оно вещало:

"Сильные соединения немецкой авиации каждую ночь подвергают уничтожающей бомбардировке этот важнейший индустриальный центр страны… Кремль и почти все вокзалы разрушены, Красной площади не существует. Особенно пострадали промышленные районы. Москва вступила в фазу уничтожения".

О подобной радиобрехне фронтовой поэт Михаил Светлов говаривал: "Передачу ведет барон Мюнхгаузен".

Горожане густо заполнили тротуары. Все, кто прошел в тот солнечный июльский день по Москве, носили одинаковую форму с душегубами, поджигателями и вешателями, и уже одно это не могло вызвать к ним жалости.

Тяжелый запах давно немытых тел, грязной одежды висел над серо-зеленой, устало шаркающей колонной. А по ее следам медленно двигались поливочные машины, смывая вшивую грязь.

Москвичи провожали немцев суровым молчанием. Сочувствия не было. Но никто извернувшихся в Германию не мог упрекнуть советских людей в жестокости к военнопленным…

Военные преступники, такие, как фельдмаршал Кейтель, не могли рассчитывать на снисхождение. Он носил элегантные перчатки, но разве он мог скрыть, что руки у него — по локоть в крови? И казнь его по приговору международного суда в Нюрнберге была справедливой.

Первой военной осенью мы прочли статью Алексея Толстого "Москве угрожает враг", статью, полную ярости и пафоса, несгибаемой духовной силы.

"Мы, русские, часто были благодушны и беспечны. Много у нас в запасе сил и таланта, и земли, и нетронутых богатств. Не во всю силу понимали размер грозной опасности, надвигающейся на нас. Казалось, так и положено, чтобы русское солнце ясно светило над русской землей…

Черная тень легла на нашу землю. Вот поняли теперь: что жизнь, на что она мне, когда нет моей Родины?.. По-немецки мне говорить? Подогнув дрожащие колени, стоять, откидывая со страха голову, перед мордастым, свирепо лающим на берлинском диалекте гитлеровским охранником, грозящим добраться кулаком до моих зубов? Потерять навсегда надежду на славу и счастье Родины моей, забыть навсегда священные идеи человечности и справедливости — все, все прекрасное, высокое, очищающее жизнь, ради чего мы живем? Видеть, как Пушкин полетит в костер под циническую ругань белобрысой немецкой сволочи и пьяный немецкий офицер будет мо-читьея на гранитный камень, с которого сорван бронзовый Петр, указавший России просторы беспредельного мира?

Нет, лучше смерть! Нет, лучше смерть в бою! Нет, только победа и жизнь!"

Статья взволновала меня так сильно еще и потому, что 6 сентября, в день освобождения Ильин, мне пришлось увидеть следы "цивилизованных" варваров.

Памятник Ленину, расстрелянный из пулемета. Городской театр, превращенный в конюшню; нечистоты стекали в оркестровую яму. Исколотый кинжалом портрет Пушкина в местной школе. Затоптанные грязными сапогами ноты, рукописи Глинки, уроженца этих мест. Все было исковеркано, загажено, разбито, изуродовано, разрушено.

Но свое кладбище фашисты в городе благоустроили. Дважды за полтора месяца оккупации нм пришлось прирезать землю, пристраивать ограду, уплотнять мертвецов. Каски надеты на березовые кресты, а на могилах — цветы. Приказом коменданта Ельни жители обязывались отнести на кладбище горшки с геранью, бегонией, фуксией и другими комнатными цветами. Несколько человек расстреляли за неподчинение.

"Березовая роща" крестов выросла и в Можайске. Илья Эренбург обходил кладбище, читая надписи на фанерных дощечках, все — потери немцев в октябрьских боях. "Немцы закапывали своих мертвецов, — писал после фронтовой поездки Илья Эренбург в "Красной звезде", — не на кладбищах, не в сторонке, нет, на главных площадях русских городов. Они хотели нас унизить даже могилами.

Они думали, что завоевали русские города на веки веков. Малоярославец должен был стать "Клайн-Ярослаф", а Можайск "Мошайск-штадтом". Они рассчитывали, что на площадях русских городов будут выситься памятники немецким солдатам. Они хотели, чтобы налетчики и насильники покоились рядом с Львом Толстым… Забвению будут преданы имена немецких захватчиков, погибших на чужой земле. Немецкий народ будет молить другие народы: "Забудьте о них!"…"

12 марта 1943 года была освобождена Вязьма. Мы долго колесили по городу — грязные лужи, закопченная слякоть. Оттепель превратила дорожные выбоины в ямы с водой. Изредка слышались взрывы. Бродили саперы с миноискателями. Наш спутник подполковник Баканов рассудил, что безопаснее всего передохнуть на центральной площади, где немцы устроили обширное кладбище — единственное место в городе, где можно ходить не глядя под ноги, не опасаясь мин. Не нужно бояться и воздушного налета — немцы свое кладбище бомбить не станут.

В каждом ряду по 32 могилы — мертвецы строго держали равнение, длинными аккуратными шеренгами, будто их муштровали и после смерти.

Бойцы 222-й дивизии устроили привал на холодном мартовском ветру — грелись у костра, сушили сапоги, валенки, портянки. Мой спутник Александр Твардовский сидел и сумрачно вглядывался в пламя костра. Усатый дядька с миноискателем, в шинели с обугленной полой зябко ежился, жался поближе к огню. "У костра в лесу прожженная, отмен-ная шинель", — сказал с улыбкой Твардовский, отодвигаясь, давая место солдату. В костре бойко горели березовые жерди, колья, таблички. Когда в костер бросали очередную табличку с фамилией и воинским званием покойника, Твардовский, не отрываясь, следил, как она обугливалась и сгорала. Одно за другим бесславные имена предавались забвению на веки вечные.

В статье Оренбурга упоминался Лев Толстой, чей прах очутился… на немецком офицерском кладбище. Мне довелось быть у великой могилы на следующий день после того, как из Ясной Поляны бежали последние группы солдат немецкой дивизии "Оленья голова".

К могиле Льва Толстого надо было пробираться, минуя немецкие могилы, обступившие нас со всех сторон.

Усадьбу Ясная Поляна отбили у врага 14 декабря. Вот как в день освобождения выглядел дом-музей: ворота в усадьбу взорваны, деревья по обочинам дороги обгорели. В доме разрушено и загажено все, что постояльцы успели и что оказалось им по силам. Жгли, рубили мебель, вспороли диван, на котором родился Лев Николаевич. Украли из шкафа седло; Толстой до старости ездил верхом.