Хоть ему-то, Карамзину, сказать, с каким волнением и страстью переводил его шедевр, как благодарен за высокие чувства, что вызвал он, писатель, своим чудесным творением.
До того дня он встречал Карамзина, должно быть, не раз — у дяди, графа Льва Кирилловича.
С какими именитыми людьми не водил знакомства известный на Москве владелец Петровского-Разумовского! И конечно, сам гордился тем, что коротко знаком с сочинителем Карамзиным и с ним в дружбе.
Говорун и хлебосол, добрейшей души человек, Лев Кириллович признал и открыто принимал у себя племянника. Надо думать, и Карамзину представил молодого, подающего надежды в науках, особенно в словесных, человека.
Но как могли установиться отношения между восемнадцати- или девятнадцатилетним студентом и сорокалетним маститым писателем?
Потому, надо думать, через каких-нибудь два года, в начале 1808-го, когда вышел перевод «Бедной Лизы», знакомство состоялось как бы заново.
Конечно, не в летах тут было дело, не в возрастной разнице. Просто робость схлынула. Но не самонадеянности — надежде уступила место: для пользы российской словесности сойтись...
Николай Михайлович с благодарностью принял подносной экземпляр. Сам отменно искусный в немецком, с ходу пробежал страницу-другую. Не мог не похвалить. И когда заметил, что коллега залился пунцовым цветом, взял под руку, мерно прошёлся по гостиной, так, вроде о разных пустяках болтая, и только уж затем дал возможность высказаться юноше о его литературных взглядах.
Оказалось, у молодого человека обширные знания и вкус отменный, недаром вышел из университета с учёной степенью.
— Ведома вам квартира Антонского при университете? — как-то даже по-дружески, не чинясь, подмигнул. — Не возражаете, если заглянем туда на неделе, познакомлю с Жуковским. Читали?
— Да это ж чудо — «Сельское кладбище» и всё другое! Так и кажется: от вас, от ваших «Писем русского путешественника» поэт пошёл...
— Ну, скажете! — пожевал губами Николай Михайлович. — А впрочем, о том и поспорим...
Высокий, с мягкими манерами, круглое, чуть шафранового оттенка лицо с едва заметным восточным разрезом глаз — Жуковский. На четыре года старше Алексея, в 1800 году закончил университетский благородный пансион, а теперь — редактор «Вестника Европы»[16].
— Николай Михайлович передал своё детище, покинув журналистику ради новой возлюбленной — Клио. Но сумею ли я заменить в журнале Николая Михайловича?
— Если не в журнале, то в литературе наверняка. И не замените, а превзойдёте, мой милый друг! — серьёзно произнёс Карамзин.
Стали часто встречаться, и компания разрослась — объявились — тоже недавние питомцы университетского пансиона — братья Тургеневы.
А затем присоединился брат карамзинской жены, Екатерины Андреевны, — князь Пётр Андреевич Вяземский.
Князю шёл семнадцатый год. Был он жердеобразен, в очках, на слово колюч, так и пытался сыпать каламбурами.
В трёхкомнатной квартире Жуковского, которая служила и редакцией журнала, допоздна пили чай, добавляя в него красное вино, и болтали о литературе до самых, считай, петухов.
Сам Карамзин стал появляться всё реже — не отпускала Клио, которая оказалась дамой властной и однолюбой.
Тогда поднимались и ехали в Остафьево, где в родовом доме Вяземских, в комнатке на втором этаже, сидел Нестором-летописцем шурин молодого князя.
Шурин был одет с иголочки, как на парад — камзол, башмаки, волосы причёсаны будто у самого модного парикмахера. Ждал гостей?
Лишь застенчивая, летучая улыбка на лице выдавала: помешали, но не гнать же вас, чертей, очень любы вы мне, молодые...
Ну вот, почти такая же, как в Остафьеве, комнатушка и здесь, в Царском.
И, как в Остафьеве, Николай Михайлович — при полном параде.
У Перовского даже готова была сорваться фраза:
«Ой, простите, если ради нас, то напрасно. Мы, право, минут на пяток, не более...»
Но вовремя себя предостерёг, подумав: парад не для них, это давняя привычка, ставшая натурой, — подходить к письменной конторке одетым как на праздник.
От кого-то слышал Алексей — так всегда поступал и немецкий музыкант Иоганн Себастьян Бах. Он садился за клавикорды или за орган обязательно в парике с буклями и в камзоле с блестящими пуговицами. Считал, что малейшая небрежность в одежде, неряшливость, с которой приступаешь к делу, может оскорбить искусство. А искусство надо уважать, как святыню, благоговеть перед ним, как перед женщиной.
Не так ли полагал и Карамзин?
Но с утра сделано за столом, видно, немало, поскольку искренне обрадовался приезду Перовского, жадно засыпал вопросами, и все — о загранице.
Когда-то сам двадцатитрёхлетним отправился в вояж, объехав Пруссию, Саксонию, Швейцарию, Францию и Англию, и воротился с «Письмами русского путешественника». Потому — и настойчивый совет:
— Всё, что увидели сами, — передайте людям. А способ один — бумага, перо, чернила. И — не лениться! Прочь, прочь эту мерзкую русскую манеру! Так можно дотянуть до той поры, когда всё уже окажется в давно прошедшем. Жизнь человека, как известно, делится на две эпохи — первую проводим в будущем, а вторую в прошедшем, когда огонь молодости уже погас. Это мне в мои годы простительно жить прошлым, ибо и в первой жизни своей я не дремал, огонь жёг не зря. Потому и вторую эпоху начал закономерно. Кстати, знаете, где я ныне обретаюсь? Во временах жестоких и, не приведи Господи, кровавых — во временах Иоанновых.
Вскочил со стула, крутанулся на каблуках, поднёс к глазам подхваченные со стола листы:
— Вот — Казань уже взята, Астрахань наша, орден меченосцев издыхает. Но ещё остаётся много дела, и тяжёлого: надобно говорить о злодействах почти неслыханных. Калигула и Нерон были младенцами в сравнении с Грозным Иоанном[17]!..
Отложил листы, так же стремительно кинулся к окну, распахнул створки, выглянул в парк:
— Хе-хе... Посмотрел, не гуляет ли царь Александр. Только и видим его здесь летом. Мы существуем для него вместе с мухами, комарами и прочими атрибутами природы. При встречах на дорожках разговариваем иногда. Зимой я сам, как крот, забиваюсь в нору. Знакомые даже числят меня в гордецах — бегу, бегу всяческих визитов. И во дворец ни ногой. А тут — иногда нос к носу... Так и подмывает спросить: разрешит ли он печатать обо всех ужасах Иоанновых? Но — рано, рано! Надо всё выложить на бумагу, а тогда — пан или пропал! Но ведь история служит не для ласкательства уха. Правители, законодатели обязаны действовать по указаниям истории и смотреть на её листы, как мореплаватели на чертежи морей. А время Грозного как рифы, как скалы на мореходном пути — гляди в оба! Деяние Иоанново — зрелище удивительное, навек достопамятное для самого отдалённейшего потомства, для всех народов и властителей земли. Оно — разительное доказательство, сколь тиранство унижает душу, ослепляет ум привидениями страха, мертвит силы и в государе, и в государстве... Так что это прошлое — вон куда, в самое будущее метит!
Попросили почитать из того, что уже сложилось, что легло на бумагу. И потёк рассказ об изверге вне правил и вероятностей рассудка, о шести эпохах душегубства, когда царь, в очередной раз казнив своих сподвижников, набирал новых: «сокрушив любезное ему дотоле орудие мучительства, остался мучителем».
Всё казни, казни и казни... Мурашки пробегали по телу, когда читал Карамзин, излагая всякий раз подлинные свидетельства о том, как лютый царь, получив известие о гибели Малюты, своего жестокого приспешника, приказал изжарить живьём на кострах пленных, как однажды уничтожил даже слона только за то, что животное не опустилось перед ним на колени...
В голове Перовского как отчеканенные укладывались слова историографа о том, зачем он всё это описывает, зачем кошмарами отягощает ум будущего читателя.
