— Воейкову, значит, не по нутру пришлась вся твоя фантастическая канва? — воскликнул Вильгельм. — Так он же не признает ничего романтического. А я, право, позавидовал, как у тебя вся эта чертовщина с колдовством выписана прелестно! Ну-ка передай мне листы, я ещё раз прочту.

И Кюхельбекер вслух повторил только что читанное автором:

   — «Старуха подвинула стол на середину комнаты, из стенного шкафа вынула большую темно-алую свечку, зажгла её и прикрепила к столу, а лампаду потушила. Комната осветилась розовым светом. Всё пространство от полу до потолка как будто наполнилось длинными нитками кровавого цвета, которые тянулись по воздуху в разных направлениях — то свёртывались в клуб, то опять развивались, как змеи... Старуха начала ходить кругом стола и протяжным напевом произносила непонятные слова; перед нею плавно выступал чёрный кот с сверкающими глазами и с поднятым вверх хвостом. Маша крепко зажмурилась и трепещущими шагами шла за бабушкой. Трижды три раза старуха обошла вокруг стола, продолжая таинственный напев свой, сопровождаемый мурлыканьем кота. Вдруг она остановилась и замолчала... Маша невольно раскрыла глаза — те же кровавые нитки всё ещё растягивались по воздуху. Но, бросив нечаянно взгляд на чёрного кота, она увидела, что на нём зелёный мундирный сюртук; а на месте прежней котовой круглой головки показалось ей человеческое лицо, которое, вытараща глаза, устремляло взоры прямо на неё...»

   — Кот, бабушкин кот — вот кто тут главный персонаж! — вскочил с места Александр Бестужев. Был он уже известен и как критик, и как писатель, выдавший впервые свои сочинения под именем Марлинского. — Недавно я пришёл к убеждению: у нас есть критика, но нет литературы. Сейчас здесь вынужден признать: есть литература! И есть новый, подающий надежды русский писатель Антоний Погорельский!.. Ещё раз не удержусь: как славно выписан кот, вдруг волшебно обернувшийся титулярным советником Аристархом Фалалеичем Мурлыкиным.

Еле заметная усмешка появилась на губах хозяина дома:

   — Хм! А вот некоторые просвещённые люди, даже являющиеся издателями, серьёзно уверяют публику, что колдовства нет и быть не может. А вы, господа, неужто не верите гаданию на картах и на кофейной гуще?

Раскуривая трубку, худощавый лицом и телом Фёдор Глинка добродушно захохотал:

   — Что мудреного, если, часто гадая, что-нибудь да отгадаешь? Самому записному вралю, как вы знаете, иногда случается сказать правду, однако за то он не перестаёт быть вралём.

   — Хм, да, — снова загадочно протянул Перовский, — значит, вам, верно, не случалось встречать настоящих ворожеек, а потому вы и не верите гаданию. Что, например, вы скажете о госпоже Норман, которая, говорят, предсказала судьбу первой супруге Наполеона, императрице Жозефине, тогда, когда Наполеон и не помышлял ещё о разводе? Между тем я имел честь лично быть знакомым с мадам Норман, воспоминания о посещении которой до сих пор свежи в моей памяти...

Все подсели поближе к рассказчику, не скрывая, однако, недоумения по поводу неожиданного поворота, который принял разговор, а Глинка громко произнёс:

   — Нет уж, милейший Перовский, ты меня не одурачишь! Ну-с, слушаем тебя.

   — Как вы догадываетесь, дело происходило в Париже, — начал серьёзно рассказчик. — В одно утро я на площади Лудовика Пятнадцатого взял фиакр и приказал ему ехать к мадам Норман. Жилище её известно всем извозчикам в Париже, и потому фиакр привёз меня прямо к её квартире. При входе в переднюю горничная встретила меня с таинственным видом и спросила, что мне угодно. Я отвечал, что желаю посоветоваться со знаменитою её госпожою.

Слушающие переглянулись. Глинка же пожал плечами. Перовский между тем продолжал повествование.

Его довольно долго продержали в приёмной, прежде чем отворили стеклянную дверь и он вступил в храм Пифии. Она оказалась женщиной лет за сорок, среднего роста, довольно дородной, с большими чёрными глазами и такими же бровями. На столе, среди комнаты, стояли небесные глобусы и лежали разные математические инструменты, а между ними набитые чучела: небольшой крокодил, ящерица и змея. По стенам развешаны были картины, представляющие разные магические фигуры. В одном углу стоял человеческий скелет, завешенный чёрным флёром, в другом — три или четыре банки с уродами в спирте.

   — На просьбу мою открыть мне будущую судьбу, — продолжал Перовский, — мадам отвечала вопросом: на каких картах я хочу, чтоб она загадала, на больших или маленьких? «Какая между ними разница?» — спросил я. Она ответила, что гадание на маленьких стоит пять франков, а на больших — десять. Я попросил загадать на больших. Волшебница взяла колоду карт, которые действительно оказались весьма большого размера, со странными изображениями и магическими знаками, помешала их, пошептала над ними так же, как и у нас в России это делается, и потом разложила их на столе.

После гадания волшебница милостиво приняла от посетителя десять франков и спросила: не хочет ли он, чтобы она написала его гороскоп, в котором означено будет всё, что должно случиться в течение жизни. «Какой гороскоп прикажете, большой или маленький?» — осведомилась она. «А какая между ними разница?» — «Большой стоит два луидора, а маленький — один. Но зато в большом гораздо более подробностей», — «Ну гак напишите мне большой, я люблю подробности».

   — Дней через несколько я заехал опять к гадалке, получил подробный гороскоп и заплатил два луидора. Гороскоп как гороскоп. В нём весьма подробно описано всё, что должно было со мною случиться. Но, к несчастью, волшебница на письме так же ошиблась, как на картах, то есть ни одно из предсказаний её не сбылось!

Все не удержались и дружно зарукоплескали, а Глинка вновь расхохотался:

   — Я ж говорил: не удастся нас одурачить!

Александр же Бестужев вскочил, глаза его загорелись.

   — Бьюсь об заклад: Перовский пишет новые повести, нечто необычное в русской литературе, и теперь на нас проверяет. Признайся, Алексей, я угадал?

   — Ну не совсем то, о чём сейчас вам поведал. Но много затеял и фантастического. Вернее, по форме, по оболочке немыслимое, а по содержанию — сама реальность.

   — Я же говорил, что он — превосходный рассказчик — и на бумаге, и в изустной беседе, — обрадованно произнёс Дельвиг. — Жаль, Саши Пушкина нет среди нас — то-то восторгался бы...

   — Ба, совершенно вылетело из головы, — сказал Рылеев, — кто-то намедни мне передал письмецо нашего ссыльного поэта. Писано ещё из Кишинёва[28]. Да вот отрывок: «В лето пятое от Липецкого потопа — мы, превосходительный Рейн и жалобный сверчок, на лужице города Кишинёва, именуемой быком, сидели и плакали, вспоминая тебя, Арзамас, ибо благородные гуси величественно барахтались перед нашими глазами в мутных водах упомянутой речки. Живо представились им ваши отсутствующие превосходительства, и в полноте сердца своего положили они уведомить о себе членов прославленного братства, украшающих берега Мойки и Фонтанки...»

   — Говорят, Орлов во вверенной ему в Бессарабии дивизии целые школы для обучения солдат открыл, — вставил Дельвиг.

   — Что школы! — перебил Николай Бестужев. — Приказ по дивизии издал: «Я почитаю великим злодеем того офицера, который, следуя внушению слепой ярости, без осмотрительности, без предварительного обличения, часто без нужды и даже без причины употребляет вверенную ему власть на истязание солдат». Приказы Орлова доводятся до сведения солдат в каждой роте. Не случайно нижние чины шестнадцатой дивизии называют её по имени своего командира — Орловщиной, как у нас принято называть свою родимую, к примеру, местность.

   — Был у Михаила и ещё более решительный приказ по дивизии, — сказал Рылеев. — В Охотском пехотном полку майор Вержейский, капитан Гимбут и прапорщик Понаревский жестокостями своими вывели из терпения солдат. Орлов по жалобе нижних чинов тут же учинил расследование, по которому открылись такие неистовства, что всех сих трёх офицеров он представил к военному суду. В приказе своём по этому случаю превосходительный Рейн написал: «Да испытают они—то есть мучители-офицеры, разжалованные в нижние чины, — какова солдатская должность. Для них и для им подобных не будет во мне ни помилования, ни сострадания...»