— Все же остается неясным, к какой именно цели мы мчимся со скоростью восемьдесят километров в час?
Куницын горестно вздохнул:
— Стар становлюсь. Реакция не та. А сентиментальности прибавляется. Мне вдруг представилась его голова, скатывающаяся с плахи. Ведь и я мог бы вместо него.
Сухарев вздрогнул. Его собственные слова вернулись к нему в чужом исполнении, и тогда в них послышалось ему некоторое искажение. Что было искажено? То ли сама мысль, то ли интонация, возникшая при ее озвучании, то ли малая инверсия, почти неуловимая на слух, но все меняющая? Свои мысли обязаны вылетать из своего же рта.
«Вон оно что, — подумал Иван Данилович, — у каждого из нас свой Игорь, Володя, Юра, оставшийся там, откуда выбрались мы сами. Правильно, это и есть», — думал Сухарев, не замечая того, что это объяснение мало что объясняло, снова он впадает в общие места.
— Я вам отвечу, как было дело. Фотографию «Меркурий» гестапо засекло примерно в июле сорок третьего года. Засекли по радиопередатчику, который работал в другом месте, но это особый рассказ. В сентябре я ждал прихода Игоря, но он не пришел и не мог прийти, потому что я понимал, что работаю под контролем и явочные знаки были спутаны. Бежать я не мог, это означало бы предать товарищей, не только Игоря.
— И он не заходил к вам в «Меркурий»? — с явным разочарованием спросил Сухарев.
— Не мог прийти. Хотя я видел его два раза сквозь витрину, он проходил мимо.
Иван Данилович продолжал допытываться, спасая выношенную версию:
— В таком случае, где же он заработал хвост? Ведь в противном случае…
— Разумеется, коль его арестовали, значит, хвост имелся. Он мог заполучить его на границе, мог от меня… Там рядом был бар «Аполлон», у меня есть основания считать, что бармен работал на англичан. Игорь зашел к нему на глоток мартини и… В нашем деле заработать хвост ничего не стоит. Я представляю: он мотался в отчаянье по огромному городу, который был для него пустым. Он уходил от погони. Но его взяли.
— В протоколах об этом преследовании много говорится, вы потом прочтете, однако нет никаких указаний, как Игорь был арестован.
— Возможно, как и я. Был у них в ходу такой прием. Я копаюсь на улице в машине, обозревая местность. Мимо проходит нейтральный вроде бы малый и носком сапога бьет меня по икре. Я тут же падаю: там шприц с мгновенно усыпляющим раствором. Очнулся в отдельном номере за семью замками.
— Мотор в порядке? — спросил Сухарев невзначай. Они все еще стояли на обочине, зацепившись колесом за тротуар. Куницын вывернул колесо, и, ускоряя ход, они оставили за спиной злополучный перекресток.
— А дальше все, как у Игоря, — продолжал Куницын. — Где-то на тех же полках и мое дело томится. Я разрабатывал легенду о связях с Гамбургом, и это меня спасло. Тюремный фургон во время переезда попал под бомбежку американских летающих крепостей. Машина перевернулась, охрана перетрусила, а я уполз сквозь развалины, прятался в рабочем доме, а после прихода союзников перебрался к своим.
Сухарев засмеялся:
— Я приехал из Гамбурга, там живет моя бабушка Жюли…
— А мой дедушка в Готингене… Слишком элементарный пароль, способный больше исполнять роль отвлекающего приема. Игорь держался молодцом. А мне сегодня ночь не спать, — заметил Куницын без видимой связи. — Буду читать протоколы. Мы с вами нынче оба нашли наших боевых друзей. Маргарита права: они все герои.
«А был бы я героем, если бы вместо него?» — повторил мысленно Сухарев, но не было той головокружительной высоты в тех словах, какая являлась в них прежде. Исчезла высота. Но еще оставалась скорость, с какой они неслись по вечерним улицам.
Не смея заглядывать в будущее, Иван Данилович по ученой привычке углубился в итоги прожитого дня. Он входил в этот дом взволнованный, а вышел умиротворенный. Он ждал неизмеримо меньше, чем получил, он развеял тревогу свою в этом доме. А если та тревога и продолжала таиться в нем, то он никак не ощущал ее, несясь по торжественно прибранным улицам. На фасадах одноцветно светились лозунги, мигали транспаранты, гирлянды цветных огней бежали вдоль этажей, подтверждая реальную ощутимость праздника, до которого можно дотянуться рукой.
«Какой длинный был день!» — думал Сухарев, пытаясь сосредоточиться на выводах, но они еще не складывались, чего-то предельно простого не хватало ему, чтобы заполнить пустующее звено. Он вспомнил Риту, так она величалась теперь в его мыслях, и все, чем она одарила его сегодня, но все равно чего-то недоставало и в этом прекрасном озарении. «Мы так мало поговорили о самом Володе. Разве мы до конца поделились своими знаниями о нем? А ведь это важно. Но я в сторону ухожу, Володя не может ответить на наши проблемы, их живым решать». Но они еще увидятся, тогда они договорят, теперь у него в Москве есть друг, а может, и больше, чем друг, но все равно не этого не хватает сейчас.
— Может, заглянем к нам? — услышал он голос со стороны. — Елизавета Петровна будет рада, мигом что-нибудь сообразит. Но только нам может влететь, что мы Маргариту с собой не привезли, так что я разработаю легенду, чисто мужскую и героическую…
— Спасибо, — машинально отозвался Сухарев, не сразу сообразив, что желанный дом свободен от постоя, но и это знание не утешило его на данном километре. — Как-нибудь в другой раз непременно. У нас еще будет повод посидеть вместе, так я полагаю.
Куницын не настаивал, видимо, и в нем была та же потребность сосредоточиться и помолчать. У каждого был обретенный сызнова боевой друг, с которым хотелось побыть наедине.
Сухарев машинально смотрел на мелькающие огни. Он принялся перебирать события дня: началось с приснившейся бомбежки, а кончилось визгом тормозов, но ведь еще не кончилось, еще что-то будет. С этого сна и началось. Он примитивно разложил свои ощущения по полочкам ассоциаций, а надо было разбирать по контрасту: не замкнутое пространство, а безграничность полей сражений, по которым он промчался со скоростью сто километров в час, и все равно ушло больше двадцати ходовых часов, чтобы промчаться по этим былым полям. А солдаты мерили их четыре года и падали на каждом метре, и земля принимала всех, она была такой же щедрой, как солдаты, погружавшиеся в нее. Вот что означал сон. Он пытался отогнать его, а надо было поддаться ему. Он вспомнил о смерти боевого друга, но переживал не эту смерть, а лишь свои воспоминания о ней, оттого и умилялся. И тогда женщина доверилась ему в самом святом: он убит, он убит, он убит — это и есть слияние собственной жизни с другой смертью, растворение в другой смерти, потому что, кроме этой смерти, в ее жизни ничего не совершилось. Она же клевещет на себя, когда говорит, что искала забвенья. Со смертью памяти кончается жизнь, а Рита была хранительницей памяти, в этом и есть высший знак верности. Но как она прекрасна, и рот ее, и глаза ее…
— К Пушкинской подъезжаем.
И правда, тут же въехали в огни. Улица Горького залита мелькающим светом. Сухарев забросил свои мысли, не отрывался от окна, ловя завистливым взглядом уличные сценки: молодая обнаряженная мать катит коляску, следом бдительно вышагивает отец; молчаливо алчущая очередь у лотка мороженщицы; теплая компания молодых пареньков; счастливая девочка с голубым шаром на привязи; одинокие застывшие фигурки среди всеобщего оживления на полукруглой паперти телеграфа. Световые часы над входом показывали: 21.14 — четверка на глазах перепрыгнула с тройки.
«Длинный день», — снова подумал Сухарев и снова ощутил неуловимо, что основного вывода еще не вывел. Верность живых — лишь очередная посылка. Но что дальше? Его влюбленность и несостоявшийся поцелуй? Нет, это не то, сейчас — не то!
— Где вы хотите? — спросил Куницын.
— Да все равно, — отмахнулся Сухарев, — повернем к Манежу.
А машина разворачивалась у «Националя». Раскрылась заплывшая светом площадь. Иван Данилович машинально глянул налево и тут же увидел за оградой, за стволами деревьев шевеление мощного огня, как бывает, когда видишь ночью далекий костер в лесу. Огонь тот колебался, меркнул на мгновенье за движущимися силуэтами и снова рвался из земли — ни прожекторы, бьющие в стену, ни световой ливень праздничного вечера не могли пересилить его.
