В самом деле — зачем он сюда пришел? Ему на вернисаж пора. Или сам решил тут выставляться?
Она молчала оттого, что хоть намеком желала догадаться, с чем же он к ней заявился. Если за памятью — увольте, он будет копаться в ее воспоминаниях, самодовольно захватывая их жирными от любопытства пальцами. Впрочем, руки у него холеные, отметила она справедливости ради. Но все равно, копаться не дам: холеные-то руки еще жадней…
Он скованно полез за сигаретами холеной рукой. Маргарита Александровна ойкнула и кинулась на кухню за пепельницей. Она двигалась легко и свободно, он не думал, что она такая высокая, и фигура удивительно сохранилась, и вообще она вся прекрасно смотрится: голубая водолазка обтягивает длинное тело. Хрупкий корпус и небольшая головка соединены гибкой шеей, коричневые брюки из эластика подчеркивают выразительный излом бедер, короткой стрижки волосы, на ногах золотые тапочки с причудливым носком, а ведь она никого не ждала в этот ранний, еще не визитный час, для себя оделась; тапочки, тапочки, золотые тапочки, не дают ему покоя эти тапочки, золотые, разношенные, байковые, всеногие, шлепают по ванной, валяются под диваном, а он-то по этажам шлепал, как же он обмишурился, да еще в присутствии великого Данте, погнался за своим золотым руном, которого и в помине не было, зато нынешние волосы ухожены, стрижены под Гавроша, хоть и золотятся, да не навьешь на пальчик. А он погнался за колечком и получил чужие тапочки, поделом же ему, а ведь приперся, ослепший олух и влюбленный дурень. И снова мгновенно слепнуть ему при виде Маргариты Александровны можно, да только теперь он не такой простак, теперь его на мякине золотых тапочек не проведешь…
Маргарита Александровна вернулась, поставила на стол круглую серебряную пепельницу с восточным орнаментом по краям, обогнула стол и снова уселась напротив.
— Быстро нашли меня? — спросила она, перетягиваясь к нему над столом с сигаретой в зубах, чтобы прикурить от его зажигалки. Ее волосы коснулись его руки, он увидел ее глаза так близко, что мог бы заглянуть в самую их глубину, но глаза оставались по-прежнему настороженными и не раскрывались встречно, они были такими же большими, с тем же светло-голубым оттенком, даже больше стали, взгляд оторочен синей тушью, ведь нынче в моде большие глаза.
Прикурила, откинулась на стуле, пустила над столом косую белесую струйку.
— Верно, долго искали? — спросила снова.
Он хотел отчаянно ответить: двадцать пять лет, но вместо того пустился в транспортные бытовизмы: метро, автобус, как он следовал за всеми поворотами записки. Она не перебивала, лишь раз заметила, что в выходные с транспортом легче, а после опять замолчала. Вопросов у нее больше не было.
— А вы совсем не изменились, Маргарита Александровна, — молвил он, пытаясь наивно растопить ее по женской линии.
Она не клюнула, ибо давно перешагнула рубежи желанной мужской лести.
— Что вы? Заботы, заботы. Я ведь исконная москвичка, всегда жила в центре, а под старость эвон куда забралась. Иногда даже кажется, будто это другой город.
Разговор сам собой соскользнул на тему «далеко забралась». Но и эта многообещающая тема начала иссякать.
Он замолчал, продолжая исподтишка приглядываться к ней. Нет, что там ни говорите, а давнее страдание навсегда запеклось на ее лице, надрезав шрамом припухлую нижнюю губу. Впрочем, память есть самый искусный ретушер на свете; теперь, спустя десятилетия, это уже не портило лица, скорее наоборот, украшало его, придавая ему особое выражение, которое умеют примечать сорокасемилетние мужчины вроде нашего героя: про себя он называл такие рты страдательными. Теперь Сухарев мог бы разгадать и былую загадку ее лица, она состояла в легкой асимметричности щек, которая с годами усилилась, но в том ли дело? Научная эта разгадка ничего не объясняла. Вот они сидят и оба не решаются коснуться главного. Лучше бы она вскрикнула по-русски: вот не ждала… А он? Но ведь он первым пришел. Но он пришел не ради этой замкнутости, он за прошлым пришел, а прошлым тут и не пахло.
Его вела сюда ее былая озаренность, но свет обратился в холод, доверчивость в отчужденность. Их разделяет полированный стол с веселыми скатерками, но кажется, будто это глухая стена, или бездонная пропасть, или темный лес, не докричаться сквозь них до живого голоса.
Он попытался еще раз переменить тему:
— Вы, я смотрю, не изменили своей японистике? — и указал глазами на длинные акварельные какэмоно, повешенные над тахтой. — Похоже, это Утамаро?
— Это его ученик — Утамаро работал больше в манере укиеэ. — Она с готовностью пустилась в объяснения. Поговорили о ее работе, она защитилась по лингвистике, изредка занимается переводами, хорошо, что на работу не надо каждый… Маргарита Александровна отвечала даже с бойкостью, но явно не желала возвращаться в прошлое, а иной связи не могло возникнуть между ними. Кто они друг другу? Только Володя Коркин и был их единственной связью, а его-то как раз и не было в этой комнате, сколько он ни приглядывался. Не было Володи — пуля просвистела и канула, не оставив следа. И лишь надламывалась нижняя губа чаще, чем следовало.
Сухарев решительно вдавил сигарету в пепельницу.
— Я хотел узнать… — он собирался сказать «извиниться», но в самый последний момент у него не получилось, и он закончил более сдержанно: — Я хотел спросить о его матери.
— О чьей матери? — она испуганно посмотрела на книжную полку, и он заметил там под бородатым Хемингуэем крошечную фотографию пожилой женщины. Маргарита Александровна быстро перебежала глазами на него, как бы пытаясь отстраниться от его назойливых вопросов. Отчего так невыносимо возвращаться к ушедшему? Продолжая смотреть на него, Маргарита Александровна зябко повела плечами. — Перестали топить, — молвила она, уходя от вопроса.
— Я спрашиваю вас о матери Володи Коркина, — повторил он тверже.
— Я не забыла его, — странно отвечала она, и Сухарев поразился внезапной пустоте ее голоса. — А Вера Федоровна умерла семь лет назад, она совсем ослепла под конец, я ее хоронила… — Маргарита Александровна, не глядя, вытянула платок из-за спины, закутала плечи и снова нервно поежилась.
— Я ведь был у нее…
— Да, она потом говорила мне, — ответила она с тем же испугом.
— Сразу после вас к ней и пошел, в тех же сапогах…
— Я знаю.
Черт возьми, ничем ее не прошибешь. Сухарев ощутил обжигающую волну. Неужели в тебе ничего не просыпается при этих воспоминаниях? Недаром сказано: прошлое неизменно и пусть остается таковым, ворошить его опасно, а в лирических вариантах и гибельно для былого чувства. Лучше бы он до вернисажа поехал к Харитонову, там непринужденно, там тепло, там радость общения. Огромная, в старинном особняке, квартира, в которой можно заблудиться, хлебосольный дом, самовар стоит на столе с десяти утра, вечно полно народу: модные поэты и хирурги-гинекологи, прославленные физики и непризнанные художники, барды с гитарами и бойкие, пробивающиеся в жизнь актрисульки, все сплошь мыслители и прогрессисты, одни приходят, другие исчезают, а хозяин сидит в кабинете, обложившись рукописями, в каждой комнате своя жизнь: магнитофон с Высоцким, преферанс, телек, последний номер «Шпигеля» и «Жур де Франс», полнотелая улыбчивая хозяйка поспевает всюду и развлечет любого, впрочем, там никому нет дела, чем ты занят, только в кабинет не врывайся, а потом тетя Шура начистит селедки, напечет картошки в мундире, извлечет из холодильника водку, хозяин, низкорослый, быстрый, язвительный, выйдет из кабинета, раздавая кивки и поцелуи, все оживятся, усядутся за гигантский круглый стол, тот стол не разделяет, черт возьми, и пойдет интеллигентный треп под селедочку: телепатия и ее будущее, современное положение интеллигенции, тибетская медицина, связь с внеземными цивилизациями, что делать с экономикой и русофилами, как вам понравилась последняя постановка Любимова, что сказал Михаил Григорьевич или Аркадий Максимович, и все, что душа пожелает, планетарный диалог, картошку в мундире там подают на саксонском фарфоре, а мебель? о, там уже отказались от современных гарнитуров, там последняя новость: русская старина, во всех комнатах сплошной Александр, Павел и даже чуть-чуть Елизаветы, я тоже хаживаю иногда в харитоновский дом, жаль, что еще не привелось встретиться там лично с Иваном Даниловичем, но надеюсь, надеюсь, куда же он теперь денется? вот он в этот момент как раз хочет туда навостриться от Маргариты Александровны, даже на часы тайно глянул: всего половина третьего, еще не вечер… Отчего мы закованы в немоту?
