– С моим удовольствием.

Я поспешно схватил бутылку и разлил снова по три четверти. В этот миг отворилась дверь домика, и на пороге показалась Лидия Ивановна[4]. Она поглядела на нас и с отработанной десятилетиями кротостью спросила:

– Не угодно ли вам чего? А то мы с Зинаидой Николаевной чаевничаем…

– Угодно одним находиться, – внятно сказал Иван Сергеевич.

И Лидия Ивановна скрылась столь же быстро, как и появилась.

– Я в Германии нанялся на пароход матросом, и мы пришли в Афон, что мне и надо было. Там сошел на берег, и пароход ушел без меня… Узнал, кто отец игумен. Старик глубо-окий, ему тогда девятый десяток шел… Упал в ноги, так, мол, и так, благословите, отче, на послушание. Старец долго глядел на меня, а я не шевелился, как упал, так и лежу, чуть-чуть одним глазом, украдкой эдак снизу поглядываю. Он мне руку протянул (словно фанерка выпиленная), я приложился. «Ступай, братец, в трапезную, там тебе нальют чего Бог послал»…

Иван Сергеевич снова надолго замолчал, и мы успели тихо опорожнить стопочку. Он крякнул, глотнув, утер усы и сказал, ухмыльнувшись:

– Не этого, конечно, а тамошнего варева, вроде похлебки… Истинно сказано: «Есть обычай дорогой, надо выпить по другой».

– А потом что? – спросил Некрасов.

– А потом по третьей…

– Я про Афон.

– Да-а… Разобрался я, стало быть, что к чему, и не могу сказать, что обычаи тамошние и все ихнее житье душевно понравилось. Как-то не по мне оказалось… Их было в то время там человек осьмнадцать, один старее другого, каждый в своей норе ютится… Поутру собираются, помолятся и расползаются, потом покопаются на винограднике, кто сколько может, у кого еще силенка осталась, и снова в норы попрятались. Обедня… Сбились в кучу… Отошла – опять никого нет. Один казначей в конторке сидит, на счетах щелкает… Светский человек, этакий непостриженный монах, как-то прибившийся к братии. Судьба его удиви-и-ительная… А не пора ли нам еще помалу? А?.. Как считаете, Виктор Платонович?

Некрасов молча кивнул.

– А у меня в Питере были, – сказал Иван Сергеевич, вертя в руках стопку, – такие зеленые лафитники, старого стекла, с картинками и буквицами. Лягушки, понимаете ли, в разных видах комических… И подписи разные неприличные… Потеха!..

Но тут снова скрипнула дверь, снова на пороге появилась Лидия Ивановна и укоризненно поглядела на нас. Некрасов вскинул голову, приложил палец к губам и замахал обеими руками:

– Лидия Ивановна, умоляем… Умоляем!.. Момент потрясающий!.. Такого больше не будет. Когда еще случится?

И он бухнулся на колени, комично протягивая к Лидии Ивановне руки. Я тоже встал на колени рядом с ним и зашептал:

– Коленопреклоненно мо-о-олим!

Соколов-Микитов с одобрением глядел, как мы изгиляемся, всплескивал руками.

Как о счастии вспоминаю я о том вечере.

А вот и еще один. И тоже с поллитром. На этот раз уже только мы с Некрасовым ходили в магазин и сами знакомились с «Майей Михайловной, чудной женщиной, которая очень нутро понимает».

А когда вернулись, выбежавшая в палисадник Лидия Ивановна воскликнула: «Ну, наконец-то! А то Зинаида Николаевна весь дом обыскала, все вас ищет».

– Ох, горе мое, – виновато вздохнул Некрасов. – Вот так и в Киеве, и в Москве, везде. Мамочка! – закричал он. – Я тут!

Зинаида Николаевна мелкими шажками выбежала на терраску. Она уже улыбалась, глаза ее сияли.

– Наконец-то! А я все думаю, где это вы без меня веселитесь? Ведь Иван Сергеевич здесь… Просто ума не приложу.

– А мы вот они, – сказал Некрасов и протянул к ней раскинутые в стороны руки.

Зинаида Николаевна бабочкой влетела в его объятия.

– Ну, мамочка, скажи, кто самый мировой парень на свете, а?..

Зинаида Николаевна тонко, счастливо засмеялась и с трудом выдавила сквозь мелко-клокочущий смех:

– Ты, Викочка!.. Ты, бублик!..

– Ну вот видите? – Некрасов победно огляделся вокруг.

– Посмотрели бы вы на вашу мамочку минут десять тому назад. Ты же сам видел, Ваня…

Иван Сергеевич нахмурился и пробурчал невнятно:

– Что это я мог видеть, Лидия Ивановна, я же почти слепой?

– А-а! – махнула рукой Лидия Ивановна. – Вы все на один лад!..

И ушла.

– Мама, – сказал, наклонившись к Зинаиде Николаевне Некрасов, – тебя Лидия Ивановна ждет.

– А ты никуда не скроешься? – вцепилась она ему в рукав.

– Ну куда мы от Ивана Сергеевича уйдем? Когда нам с ним так хорошо, так весело.

– Вот и прекрасно! – воскликнула Зинаида Николаевна. – Веселитесь, веселитесь, Иван Сергеевич!..

– Это уж да… Это уж с нашим удовольствием, – ответил он. – Пойдемте в домушко, в мой охотничий домик.

И мы как по команде повернулись и пошли вслед за нашим хозяином.

На этот раз столик, что стоял посередине комнаты, был покрыт синей скатертью, на нем тарелка с хлебом, рядом – эмалированная мисочка, прикрытая четвертушкой бумаги.

– Утаил, – сказал Иван Сергеевич, ткнув перстом в мисочку, – чтобы не под сукно, а по-домашнему.

– Свою обязанность знаешь? – строго спросил меня Некрасов.

Я спохватился и налил.

– Иван Сергеевич, – начал Некрасов. – Вы профессионал?

– В каком смысле? – спросил Иван Сергеевич не сразу. – В этом? – и он повертел в пальцах стопочку.

– В этом само собой, – засмеялся Некрасов. – А в писательском?

– Нет, – твердо буркнул Иван Сергеевич. – И никогда им не был.

Он выпил, снял бумажку с мисочки, подцепил грибок и отправил его в рот.

– А вы? – спросил он, жуя.

– Конечно, нет! – закричал Некрасов. – Разве не видно?

– И что вы, Виктор Платонович, разумеете под этим словом? – загудел Иван Сергеевич.

– Это каждый день утром вставать, писать и знать, что еще тебе осталось четыре с половиной печатных листа. Печатать на машинке по пять страниц в день, делить двадцать четыре на пять, потом умножать двадцать четыре на четыре с половиной, точно высчитывать, сколько осталось, и на другое утро снова садиться за машинку и гнать текст к двадцать восьмому числу, потому что «задумка» этой «повестушки» была обещана к первому и в журнал, и в издательство… Да на хрен все это нужно!..

– Да-а-а… – протянул Иван Сергеевич. – Это, помилуй Бог, наказанье. Это, я вам доложу, дыба! Мне говорил один соратник, нимало не смущаясь: у меня, мол, на все годы до семидесяти расписана жизнь – когда кончать одну вещь и садиться за другую. Роман, потом еще роман… Лев Толстой, едрит его в корень!.. Потом повесть на пять листов. Не листов на пять, а на пять листов, потом… И т. д., и т. д… Так и живет, голубчик… А я – нет. Да разве я знаю нынче, что сяду сочинять завтра? Погляжу утром в окошко на облака, в лес схожу, потом на речку, свежим воздухом подышу, потом Майю Михайловну навещу, когда она откроется, потом гостей стану ждать, вот как вас, например, потом послушаю, как ангелы поют, как их крыла шелестят…

– Нет, оба мы, слава Богу, не профессионалы! Мы любители… Любители мы!.. Пишем, что любим, и любим, что пишем. Вот такой у нас круговорот, Иван Сергеевич, а?

– Да, Виктор Платонович, такой. Истинно вы сказали, такой.

– Давайте за непрофессионалов, за любителей чарочку опрокинем!

– И то дело, – сказал Иван Сергеевич и протянул стопку для чоканья.

Теперь его уже давно нет. Нет и Зинаиды Николаевны, она на Байковом кладбище в Киеве. Нет Вики Некрасова, он лежит в Париже на Сент-Женевьев-де-Буа. Как много их, самых дорогих сердцу, уж нет… Нет друга моего Ильи Нусинова, он умер на корабле в Норвежском море. Нет Давида Самойлова, он в Пярну… Нет их, кого мы так любим, чьей дружбой гордились и с веселой беспечностью рассчитывали рядом жить века… Да не вышло, и жизнь наша стала двухмерной. Вот так…

Говоря о том о сем за чуть ли не – страшно сказать – полстолетия нашей дружбы, мы с Давидом Самойловым как-то договорились до Смерти.