Вот и Станиславский говорит, что для того, чтобы актер или режиссер занимались своим делом продуктивно, художественно, каждый из них должен ответить на ряд точно поставленных вопросов, связанных с обстоятельствами места действия и залогами отношений человека к миру, его окружающему, и к людям, являющимися его сценическими партнерами. Ответить на вопросы того же типа, что и задал себе, как мы предполагаем, Пушкин. Из этого можно сделать вывод, что методология творчества у Станиславского и у Пушкина, писавшего это стихотворение, в принципе своем сходная. Чувственное восприятие мира, требующее конкретно-чувственных ответов.

«Где цвел? когда? какой весною? И долго ль цвел? и сорван кем? Чужой, знакомой ли рукою? И положен сюда зачем?» Каждая фраза, каждое слово сопровождено вопросительным знаком. И ни на один вопрос нет ответа. А раз ответов нет, то тогда начинает работать творческое воображение, включается механизм фантазирования и поэт начинает эти ответы сочинять. Предполагать. Творить. «На память нежного ль свиданья или разлуки роковой, Иль одинокого гулянья в тиши полей, в тени лесной?» И вот он поднимается на следующую ступень проникновения в ситуацию.

Память нежного свиданья. Кого и с кем? Или разлуки роковой? Увы, встреча, видно, не стала началом счастливого союза двух людей, наоборот, каждый из них оказался обреченным на дальнейшее печальное одиночество. Ну, конечно же: иль одинокого гулянья. Они, эти неведомые нам герои поэтического повествования, гуляли одиноко, каждый сам по себе, полные грустных дум и душевной печали, и размышляли о переполнявших их чувствах в тиши полей, в тени лесной. И Пушкин предполагает их дальнейшую судьбу. «И жив ли тот, и та жива ли? И нынче где их уголок?» И совсем печальный финал прозревает он в этой такой простой истории: «Или уже они увяли, как сей неведомый цветок?» Потому что образы одиночества, безжизненности, горькой памяти о чем-то давно прошедшем затаены в этом цветке.

Вот такие печальные размышления, возможно, родились в голове поэта, когда он однажды невзначай увидел скрытый между страницами книжки засушенный цветок и удивился ему, а это значит, что цветок этот произвел на него «чудное, странное, необычайное, чрезвычайное, дивное, изумительное, а́хальное» впечатление.

Удивление – один из великих даров, отпущенных человеку. Видимо, это главная личностная реакция на мир, причем реакция творческа́я, всегда предусматривающая некий сравнительный, а следовательно, образный момент. Он прекрасен как… Она похожа на… Это вроде… Кто бы мог предположить, что… и то и это так… В состоянии удивления – все творцы, научные ли, художественные, но творцы непременно. Изумившись факту падения яблока, Ньютон принялся размышлять, почему все-таки оно упало на траву, а, скажем, Сезанн написал знаменитый натюрморт.

В процессах удивления время как бы изменяет свой привычный бег. Оно либо ускоряется, либо замедляется до чрезвычайности, и интенсивность духовной жизни повышается многократно. Неужели уже два часа пролетело?.. Всего пять минут прошло, а мне показалось – бог знает сколько!..

Незнакомые предметы или явления удивляют, изумляют, приводят в состояние остолбенения, ошеломления. Вспомните маленьких детей. Как часто они, увидев стрекозу или бабочку, застывают перед ними с такой степенью сосредоточенности, что даже не слышат, когда их окликают, они заняты постижением мира. И вновь обретают способность двигаться лишь после того, как рассмотрят то, что их поразило, во всех подробностях. Говорят, что дети растут во сне. Точно так же, я уверен, можно сказать, что они зрелеют в застываниях. Потому что в эти минуты мир оборачивается к растущему человечку одновременно и тривиальными и неожиданными сторонами. Тривиальными с точки зрения опыта человечества и неожиданными с точки зрения личного опыта.

– Ну, что ты застыл, ты что, бабочки не видел?

А он видел много бабочек, но как-то не обращал на них внимания, а тут вдруг увидел эту бабочку и обратил на нее внимание и стал разглядывать это чудо природы с его пестрыми крыльями, длинными усиками и продолговатым тельцем. А точка зрения – теперь уже в буквальном смысле – у ребенка иная, нежели у взрослых. Мы видим бабочку и в другом ракурсе, и на другом расстоянии от себя, чем дети. Когда ты после многолетнего перерыва вновь приезжаешь туда, где жил, когда был маленьким, тебя поражает несоответствие реальных пространственных соотношений с теми, что хранит твоя память.

Однажды я приехал в подмосковную деревню, в тот дом, где жил пятилетним, чтобы снять дачу, – у нас только что родился сын. С детства я ни разу там не был, но хорошо помнил, каким большим было расстояние от террасы до забора, до которого надо было долго бежать, чтобы выручиться, когда играли в прятки. А забор-то на самом деле был всего в нескольких шагах от террасы. Клумбу, казавшуюся мне тогда горой, я теперь мог бы перепрыгнуть…

И вот мы, взрослые, своим прагматическим, нехудожественным отношением к предмету, которым ребенок заинтересовался, разрушаем взволновавшее его удивление, и этого он не может нам простить… Ведь правда, если мы не понимаем, что за радость увидеть бабочку, то какие же мы ему добрые друзья?

День ребенка по количеству эмоциональных затрат, затрат воображения, во много раз значительнее, чем день взрослого, потому что все вызывает удивление, решительно все, попадающееся в поле восприятия любого из органов чувств. И чьи это ноги торчат из «авоськи»? И почему у старенького дяденьки нос словно из апельсиновой кожуры? И почему от клумбы пахнет рыбой? И – вот это да! И там тоже – вот это да! «Знаешь, на кого они похожи? (это об облаках). На верблюдов, им тут лучше, чем в пустыне, потому что когда кругом желтое, пить хочется еще в тысячу раз больше». Вот и угонись за этой мыслью, сколько в ней наивных художественных открытий!.. Недаром Станиславский учил актеров детской реакции на мир. Оцените! Увидьте необычное в, казалось бы, обычном! Освободите свою восприимчивость от привычных осмыслений, будоражьте свою фантазию! Приобщайтесь к обстоятельствам якобы впервые. Протрите глаза души, и мир, люди, поступки человеческие предстанут перед вами в своем первородном значении, изумят вас физическим и духовным многоцветием, поэтической сущностью, композиционной неожиданностью, стихийным драматизмом.

На первой режиссерской конференции ВТО в 1938 году С.М. Михоэлс в своей речи сказал примерно следующее (слов точных не помню – мне было тогда 18 лет, – но я до сих пор помню суть и даже его интонации):

– Перед человеком лежит огромный объективный мир, и человек вперяет в этот мир свой взор. Он познает его страстно, так же страстно, как Авраам познал Сару. А физиологи учат, что дно глаза состоит из тех же клеток, что и мозг… Человек мозгом своим в страстном исступлении познает мир…

Если я и ошибаюсь – повторяю, я цитирую по памяти, – то в самой малости, так как слова эти глубоко поразили меня тогда.

Если бы заранее знать, что запомнится в твоей жизни, а что нет!..

Необъяснимо, почему детство мое во многом покинуло мою память. Почему военные годы спрессовались в душе так плотно, что один многоцветный кадрик воспоминаний почти невозможно отодрать от другого, чтобы не повредить его? Да и целые, так сказать, эпохи моей жизни забылись, и все тут.

Почему это?

«Знай, где упадешь, соломку бы подстелил». Да, знай, что забудешь, – силком бы заставил себя затвердить в памяти то какой-то разговор, то какую-то встречу, а то и целую историю, на которую ушли, быть может, годы твоей жизни.

Почему так много потеряно? Почему утратилось то, что в свое время было таким важным и составляло как бы содержание жизни? Да потому, говорят, что запоминается только яркое, а то, что было, ярким, видно, не назовешь.

Неправда, назовешь! Но забывается и яркое… Словно какая-то враждебная сила время от времени творит произвол, выбрасывая за порог памяти приметы былого.