– Чей? – почему-то спросил я.

– Мой, – ответила она без улыбки.

– Ладно, – сказал я.

И не успел я толком оглядеться, как секретарша исчезла, словно ее и не было совсем. Стало как-то неуютно…

Я подошел к двери кабинета. Это была хорошая дубовая дверь из дореволюционных времен. Я заставил себя тихонько, чтобы не скрипнуть, приоткрыть ее. За первой дверью была другая, обитая чем-то дорогостоящим. Я нажал на ручку… Здесь я бывал и раньше, на обсуждениях спектаклей. Если их разрешали играть, то составлялся перечень обязательных поправок…

Свет не горел, хотя за окнами уже смеркалось. Флягина в кабинете не было. Я не знал, что делать. Ждать? Не ждать? Если ждать, то где? А может, здесь есть еще какая-то тайная комната? Стоя у дверей, я как вошел, так и не сдвинулся с места – я знал, что мои башмаки скрипят – и принялся оглядывать кабинет. Вдоль стен – книжные шкафы. В простенках – портреты вождей. Все чин-чином. Стол для заседаний и много стульев вокруг. На огромном письменном столе – штабели папок с пьесами или еще с какими-то делами. Массивный прибор старинной работы – хрустальная чернильница с бронзой и какая-то тоже бронзовая фигурка. Я постепенно успокаивался, полагая, что раз этот секретарский цербер меня пропустил, значит, я отныне действительно посвящен и мне положено тут находиться, хоть одному, хоть как. Я внутренне расслабился, и взгляд мой упал на задернутый занавесью огромный несгораемый шкаф. Занавес был чуть откинут, и виднелись золотые буквы «Мюръ и Мерилизъ» – вот, значит, где его реквизировали в свое время, благо универсальный магазин находился напротив Управления, на той стороне Неглинной. Вдруг словно ветерок прошелестел по кабинету. Я двинулся на звук и замер от неожиданности: в центре стола, на месте, обычно расчищаемом для работы, ничком лежал начальник. С боков он был скрыт от любопытных взглядов штабелями папок, а темени не было видно за письменным прибором и мраморным пресс-папье. Я никогда еще не попадал в такую ситуацию и не знал, как себя положено вести приближенному лицу, каким я теперь оказался. В тот момент я больше всего ненавидел сволочную секретаршу, хоть бы намек дала, зараза! Думаю, что какой-то умысел в этом все-таки был, небось сводила с ним какие-то свои счеты. Вдруг лежащие на столе голова и плечи судорожно вскинулись, словно к телу подключили ток, и глаза безумно уставились на меня.

– Кто это?… Кто это?… – заплетающимся языком хрипло проговорил начальник. И потом, через долгую паузу осознания, после приступа булькающего кашля, ясность вроде бы уравновесила безумие, и он произнес излишне громко:

– А-а, это ты… Чего пришел?

– Ведь вы же мне сказали: составим план…

– Правильно, без плана нельзя… Вот садись и составляй… У меня сегодня ничего больше нету?

– Понятия не имею, – сказал я.

– Хреновое у тебя понятие, – пробурчал он с неудовольствием. Рука его привычно зашарила под столом и вытащила полупустую коньячную бутылку. – Тебе налить? – спросил он, глядя на меня хитрым глазом.

– Налейте, коль не жалко, – сказал я, приноравливаясь к его тону.

– А мне жалеть нечего. Какой-то мудозвон оставил… Это, блядь, такой коньяк, какой только Немировичу подносили. «Борода» ведь не гнушался, а, японский бог! Сам не раз с ним выпивал. – Он провел тыльной стороной кисти вверх по шее к подбородку, подражая повадке и голосу Владимира Ивановича, и произнес: – Отмэнная влага… Э-э… Когда кончается влагалище, то возникает интерес к влаге. Шутник, Василий Васильевич, – проговорил он реплику Тузенбаха из «Трех сестер». – Большой был мастер насчет картошки дров поджарить!.. – И захохотал каким-то вымороченным смехом. Я и посейчас терпеть не могу, когда плоско острят и сами же начинают громко искусственно хохотать. Есть такой тип людей… Мы выпили из одного стакана, сперва он, потом я, налили еще все, что оставалось в бутылке.

– Пойди, вынеси бутылку в сортир, в уголок поставь, – распорядился он. – А сейчас сиди и карауль меня. Я еще отдохну чуток… – Потом он скользнул глазом по листку календаря. – Да… Тут вот придет один придурок, майор КГБ. Дашь ему этот пропуск в Большой. Только чтобы он сюда не заходил, все там… – махнул он в сторону приемной. – А я, скажи, в горкоме партии, на бюро, а ты иди туда и там сиди, жди его. Примешь майора, как радушный хозяин… у меня стиль такой… – Он привычно улегся на столе, сложив руки под грудью, отключился и вмиг ровно засопел…

Я вышел в приемную, сел за секретарский стол и принялся ждать придурка из КГБ. Он меня не задержал, пришел в пижонском штатском костюме точно в половину, благодарил, щелкал каблуками, подмигивал, что пропуск, мол, нужен не ему, а его подружке, а без вашего начальника поди достань… В общем, так прошел этот вечер, и я запомнил его во всех подробностях…

Удивительно, с какой стремительностью люди обвыкаются в новых обстоятельствах, приноравливаются к ним и начинают вести себя, словно так всегда и было. Через день-другой я входил в начальственный кабинет уже без стиснутого сердца, привычно бросал взгляд за письменный прибор, не покоится ли за ним на зеленом сукне знакомая рано поседевшая голова? А если ее там не оказывалось, оглядывал и другие углы кабинета. Короче, я всегда его находил, вежливо будил, доставал из корзинки для бумаг, что стоит под столом, заветный недопиток, наливал не все, что оставалось в бутылках, а почти все. Это была моя хитрость – на опыте прежних дней я понял, что должен соответствовать начальственному требованию, хоть и высказываемому сладостным голосом:

– Еще каплюшечку… А?..

– Да уже все.

– Найди! – Голос звучал уже устрашающе, безо всяких надежд на снисхождение. Один раз так получилось, и я, обрекая все чуть ли не на катастрофу – мало ли что ему одному может взбрести в голову, – помчался на Кузнецкий мост, в продовольственный, и, благо что зажал чуток из жалованья, принес коммерческую четвертинку… Обычно же я оставлял буквально по пол-глоточка в каждой бутылке, сливал все вместе и протягивал ему.

– Во!.. – удовлетворенно крякал мой хозяин. – Раз и вдрызг! – произносил он, как заклинанье, прежде нежели опрокинуть этот глоток себе в пасть. Это «раз и вдрызг» неоднократно слышал я от него по разным поводам, а то и без повода вовсе. Я все думал, что эта фраза есть приобретение недавних лет службы в Управлении, перешедшая к нему, так сказать, с креслом, или родимое пролетарское пятно наследственного свойства?.. И как-то, под хорошее настроение, я спросил его, а не проскакивало ли это «раз и вдрызг» в то время, когда он, выпускник высшей партийной школы, был назначен директором студии Станиславского в помощь самому Константину Сергеевичу.

– А что? Старик любил всякую хреновину. Он же из купцов, а они там матерились еще так… Ка Эс только делал вид, что не выносит грубостей, что задыхается от нецензурных слов, а сам… Ты только не трепись, но однажды, в ответ на его обычную трусливую фразу по любому поводу, мол, то неудобно, это неудобно, я сказал ему: как говорят у нас в народе, неудобно только раскрыть в манде зонтик. Он аж остолбенел, потом долго выяснял, где именно неудобно его раскрывать и не китайское ли это слово, потом покраснел от смущения, расхохотался до слез и попросил меня повторить это народное выражение. А в конце концов вполне серьезно спросил:

– А, собственно, зачем… гм… гм… надо было проделывать такую странную операцию с зонтом в таком труднодоступном месте?.. Каков… гм… гм… смысл данного действия?

И потом он еще много раз возвращался к этому, как он говорил, «эксперименту», все пытаясь обнаружить в «данном пародоксальном акте» некий скрытый смысл, ибо выражение это, несомненно, перефразированная метафора, пришедшая в наш век из каких-то далеких языческих времен…

Но и Флягин, это классическое порождение советской власти, по которому, словно по позвонку мамонта можно восстановить весь скелет Системы, был ею же сожран, как и все те, имя которым легион.

Уже потом, вспоминая все это, я думал: «А как я его заметил? Почему я обратил на него внимание? Почему у меня вдруг упало сердце и я поплыл к нему изо всех сил?..»