Приказ самому себе
Я всегда читаю студентам «Египетские ночи» Пушкина.
«Вот вам тема, – сказал ему Чарский, – поэт сам избирает предметы своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением». Этой корректно-язвительной фразой Чарский решительно дискредитирует саму предпосылку творчества такого рода, ибо истинный поэт «сам избирает предметы своих песен». Однако…
Однако «глаза итальянца засверкали; он взял несколько аккордов, гордо поднял голову, и пылкие стихи, выражения мгновенного чувства, стройно излетели из уст его…»
Итак – стихи, да не просто плод версификации, а «пылкие стихи», выражающие «мгновенное чувство», то есть вдохновенные, и к тому же еще и стройные, что значит – совершенные по форме…
Чарский, с самого начала настроенный скептически, если не пренебрежительно, стал свидетелем истинно поэтического творчества и был настолько покорен его результатом, что почел за возможное для своей репутации знаменитого поэта устроить импровизатору, как теперь говорят, творческий вечер.
Темы были написаны на записках, сложены в вазу, и жребий назначил импровизатору тему: «Cleopatra e suoi amanti» («Клеопатра и ее любовники»).
Импровизатор «дал знак музыкантам играть. Лицо его страшно побледнело; он затрепетал, как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота… и вдруг шагнул вперед, сложил крестом руки на грудь… музыканты умолкли… импровизация началась».
И далее – всем известная изумительная маленькая поэма.
Если отвести в сторону все эти прекрасные романтические аксессуары – «лихорадочный трепет», «чудный огонь», «высокое чело», то можно с безусловностью считать, что в импровизаторе бешено заработал отлично оттренированный профессиональный механизм принудительного фантазирования. Умозрительное ви́дение драматургической ситуации, которая за секунду до этого еще не существовала в его воображении, возникло пред ним во всей конкретности и исторической, и психологической, и бытово-антуражной. Взор его фантазии фиксирует действующих лиц этой трагической истории, и он с легкостью сводит их в жизнеподобную драматическую коллизию.
Говоря по Станиславскому, импровизатор ярко сочинил предлагаемые обстоятельства, полностью учел их в своем художественном прозрении и, насытив силовое поле воображения магическим «если бы…», открыл путь подсознательному творчеству.
Ответ на вопрос что? дан в задании. Ответ на вопрос как? находится в процессе принудительного фантазирования.
В «Египетских ночах» на глазах читателя происходит волевой акт поэтического творчества. Приказ извне становится приказом самому себе.
А вот тому пример и из моей жизни.
– Не напишешь ли сценарий о торговом флоте? – спросил меня как-то директор студии.
До этой минуты мне и в голову не приходило, что я должен начать размышлять о жизни торговых моряков. Я писал о школе, о природе, писал исторические сценарии. Но море, флот меня всегда манили, недаром мы с Нусиновым написали «Мичмана Панина». Видимо, именно поэтому предложение студии стало для меня творческим импульсом.
Итак, мне, как в театре, «вывесили приказ». И вся круговая панорама мира, раскинутая передо мной, заячий мой глаз, которому подвластны все 360о вокруг меня, все направления размышлений о жизни, наконец мои привычные темы, которые никогда не выходят у меня из головы, разом отодвинулись и расчистили площадку для мыслей о морском флоте. И так же, как тот выдуманный мной актер, который после приказа дирекции театра сосредоточился на Ферапонте, я начал думать только о море, о судах, о судьбах моряков…
«Кинолента ви́дений» молниеносно промелькнула в сознании. Крейсер «Ленинград», на котором в Норвежском море от чудовищного сердечного спазма погиб Илья Нусинов. Приспущенный флаг и длинный ряд матросов, торжественно построенных на борту. Пенистый след за кормой и пронзающее сердце чувство сиротства…
…Но живым – жить, и через два или три года новое свидание с флотом, участие в адмиральских учениях на Тихом океане, десант на какой-то остров. Я ярко вспомнил серо-зеленые, туго шевелящиеся валы, вздымающие на своих вспученных хребтах стальные корпуса гигантских военных кораблей и низвергающие их по своему произволу в такие глубокие бездны, что из глаз скрываются не только командирские рубки, но и гюйсы над локаторными антеннами на мачтах…
Потом перед внутренним взором возник открыточный образ дизель-электрохода «Россия», на котором лет тридцать тому мы с женой и тогда еще маленьким старшим сыном плыли в компании друзей из Одессы в Батуми. Залитая солнцем палуба, белые борта с сотнями иллюминаторов, маленький бассейнчик, кишащий загорелыми телами, каюты как гостиничные номера, рестораны, бары, ныне покойный композитор Островский, нехотя музицирующий в салоне, – личный гость капитана – и сам капитан, загорелый седой джентльмен с Ллойдовским знаком на лацкане кремового пиджака.
Потом теплоход «Белоруссия». Проплываем Дарданеллами мимо Стамбула, где справа – азиатская часть города, а слева – европейская… Слепящее солнце. Слепящая вода. Тысячи торговцев на лодчонках, которые орут до хрипоты. Грандиозные, неожиданно плоские купола мечетей… Мир света, цвета, неведомых силуэтов и странных, далеких звуков…
«Нет, все это не то», – думаю я, и на «экране» возникает следующая «серия».
Мурманский рыбный порт. Дорога идет по склону сопки. Маленький рейсовый автобусик «поспешает не спеша». И вдруг по левой руке открылся вид на залив, лежащий глубоко внизу, крыша какого-то длинного здания и тысячи, десятки тысяч, миллионы черных мачт, оснащенных какими-то веревками, шевелятся вразнобой, перекрещивая друг друга. Черные корпуса, будто плечами расталкивающие докучных соседей, таких же черных и неугомонных. Хаотичные и гармоничные, подобные шевелению водорослей, движения… Нет, опять не то!..
…Дорога на остров Рюген в ГДР. Машина замедляет ход перед въездом на дамбу. Справа верфи, знаменитые штральзундские верфи, где строят крупные транспортные суда для Советского Союза. У причала стоят прижатые друг к другу бортами новенькие, «с иголочки», похожие друг на друга, как близнецы, созданные по новейшим дизайнерским идеям долгоносые сухогрузы, с поднятыми высоко над палубами многоэтажными надстройками – капитанскими рубками и прочими корабельными службами…
Стоп!.. Вот это, пожалуй, то!..
– Я подумаю, – сказал я директору. И ушел.
Я читал книги, встречался с людьми. Понемногу стали вырисовываться «предлагаемые обстоятельства» – жизнь торгового флота как некая категория, панорама всего явления в целом. Но мне не хватало главного образа, метафоры, в которой был бы заключен код сюжета. Я уже подумывал о том, чтобы отказаться. И тут мне пришло в голову вот что: плавают по океану два судна одного проекта, одного года постройки, все у них одинаковое – и мачты, и машины, и каюты, и даже орнаменты на стенах кают-компании, и камбузы, и количество заклепок на переборках, и гальюны, и приборные доски на капитанском пульте – словом, абсолютно все. И тем не менее жизнь у них разная. У одного все в порядке и с планом, и с графиком движения, и с ремонтом, а у другого решительно все не ладится. На одном служат до пенсии, а с другого бегут после каждого рейса. В чем же дело? А в том, что у них разные команды, разные человеческие комбинации, составляющие их коллективные личностные структуры. Вот и получается, что у «близнецов», так сказать, разные «характеры». Я представил себе это небольшое суденышко, затерянное в огромном океане, подвергающееся всем опасностям, которые испокон веку подстерегают моряков всех стран. Я представил себе этот плавучий островок с населением в тридцать пять – тридцать семь человек, подобранных без учета того, что теперь называют психологической совместимостью, я подумал, что этот небольшой коллектив, временно оторванный от мира, являет собой некую модель общества, со своей субординацией, с неизбежной борьбой за лидерство, со своими страстями и нравственными конфликтами, и понял, что вдруг оказался в зоне своих обычных размышлений о жизни, на территории своих тем. Сомнений больше не было, я должен писать этот сценарий… И вот в момент принятия этого решения приказ извне превратился в приказ самому себе.
