«…Родились эти люди в снах, вышли из снов и прочнейшим образом обосновались в моей келье. Ясно было, что с ними так не разойтись…» (тут очень точно описан момент творческого импульса). «…Первое время я просто беседовал с ними…» (включилось принудительное фантазирование). «…Мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы проступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка (курсив здесь и далее мой. – С. Л.). И более того, что картинка эта не плоская, а трехмерная. Как бы коробочка, и в ней… горит свет и движутся в ней те самые фигурки, что описаны в романе.

Ах, какая это была увлекательная игра… С течением времени камера в книжке зазвучала. Я отчетливо слышал звуки рояля… я слышу, как сквозь вьюгу прорывается и тоскливая и злобная гармоника, а к гармонике присоединяются сердитые и печальные голоса, и ноют, и ноют… Вон бежит, задыхаясь, человечек… сверкнуло сзади человечка, выстрел, он, охнув, падает навзничь… Он неподвижно лежит, и от головы растекается черная лужица… Всю бы жизнь можно было играть в эту игру… И ночью однажды я решил эту камеру описать. Как же ее описать? А очень просто. Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует. Вот: картинка загорается, картинка расцвечивается. Она мне нравится? Чрезвычайно. Стало быть, и я пишу: картинка первая… Я вижу вечер, горит лампа. Бахрома абажура. Ночи три я провозился, играя с первой картинкой, и к концу этой ночи я понял, что сочиняю пьесу…»

И если посчитать сказанное за модель творческого процесса, то и работа сценариста полностью ей соответствует.

Творческий импульс вызывает у сценариста ряд мыслей, предположений, которые затем, приобретая силой воображения все большую конкретность, превращаются в некие сценки, как бы увиденные его внутренним зрением. Сценки эти, естественно, уже не принадлежат реальной жизни, но и не стали еще жизнью литературной, изложенной на бумаге.

Чтобы живее представить себе весь этот внутренний процесс вызревания замысла драматурга (в данном случае не важно, пьеса ли сочиняется, или сценарий – механизм тут един) от творческого импульса через принудительное фантазирование к тому, чтобы «увидеть на потолке», или к булгаковской «волшебной камере», я позволю себе привести пример из нашей с Ильей Нусиновым работы.

Как-то во время зимних каникул группа московских школьников во главе с учительницей поехала на экскурсию в город Вильнюс. Класс был девятый – тот самый возраст, о котором в фильме по моему сценарию «Розыгрыш» (режиссер В. Меньшов, 1977) говорится: «Мы не на верхнем пределе детства, а на нижнем пределе взрослости, пусть на нижнем, но взрослости».

Ребята гуляли по Вильнюсу – от одного памятника архитектуры к другому. А однажды поздно вечером к ним пришел священник из церкви, которую они осматривали днем, и сказал, что у них исчез напрестольный крест, и просил его вернуть. Учительница заверила священника, что никто из ее учеников крест взять не мог. Она за них ручается, как за самое себя, а когда священник ушел, выяснилось, что крест этот все-таки стащил один из ее учеников, чтобы подарить его девочке, у которой был день рождения. Учительница сочла, что вернуть крест сразу означало бы не только признаться во лжи, но и дискредитировать школу, поэтому она решила немедленно возвращаться в Москву, а крест переслать потом с оказией в Вильнюс. Однако директриса школы, узнав об этом происшествии, испугалась позора на всю Москву, спрятала крест у себя в кабинете и категорически запретила его возвращать. Вот случай из жизни, о котором нам с негодованием рассказала знакомая девочка. Это и стало для нас творческим импульсом. Однако мы сразу же поняли, что крест необходимо заменить, и вовсе не потому, что испугались сочинять историю, которая разворачивалась бы вокруг пропажи креста, а потому, что он, как культовая вещь, несомненно, сузил бы круг проблем, которые, мы чувствовали, таила в себе эта ситуация. Мы стали искать равноценную замену кресту. Это должен был быть предмет, не представляющий, в общем-то, никакой материальной ценности (как и тот крест, который даже не был посеребренным), но был бы дорог, даже бесценен для большого числа людей, желательно куда большего, нежели круг прихожан вильнюсской церкви. Одним словом, нечто обладающее ценностью культурного памятника, нечто значительное для общей духовной жизни.

В те давние годы мы старались по воскресеньям уезжать за город с нашим старшим сыном и его школьным товарищем. Когда на лыжах, а когда пешком мы посещали разные знаменитые подмосковные места. И вот настал черед Муранова, имения Тютчева.

Дело было в начале марта, морозы стояли еще крепкие, хоть и по-весеннему светило солнце. Подойдя к дому типичной среднепоместной усадьбы, уютному и трогательному в своей бесхитростной архитектуре, мы заглянули в окно. Солнечные лучи косо упирались в вощеный паркет, на овальном столике в фарфоровой вазе стояли блеклые цветы, кобальтовое стекло старинного полуштофа отсвечивало яркой синевой, корешки книг золотились в шкафу, перед печкой лежала охапка дров, накидка ручной работы была брошена на спинку кресла. От этого немузейного интерьера, от этого милого беспорядка веяло такой естественностью, что, несмотря на мороз, на душе потеплело. Лишь одно показалось странным – незамерзшие окна в такой холодный день…

Хоть мы и пришли в неурочный час, нам любезно открыли дверь, но вместо ожидаемого животворного домашнего тепла на нас, как из ледника, как с того света, дунуло еще более каленым морозом. Оказалось, что шестьдесят с лишним лет помещение не отапливалось. Вот уже более полувека чудный дом этот существует как феномен неживой природы, как пень, как валун. Его обдувают весенние ветры, прожаривает летнее солнце, он отсыревает от осенней слякоти, пробирается насквозь зимней стужей… И жив! И красив! И сохранен заботами верных людей.

Натянув на лыжные ботинки войлочные шлепанцы, мы заскользили по натертому паркету мимо прекрасных женщин с обнаженными плечами, поглядывающих на нас из овальных рам…

И тут мы увидели перо. Оно лежало возле крупной, литого хрусталя, чернильницы, рядом со стилетом для разрезания бумаг и маленькой песочницей. На листе бумаги было написано: «Весна идет, весна идет! Мы молодой весны гонцы, Она нас выслала вперед!»

Но память вдруг застилает иное воспоминание… Действительно ли мы его увидели там, в мурановском доме? А может быть, в особняке на Мойке, на письменном столе?.. Не помню… Да и важно ли это, в конце концов?..

Маленькое обкусанное гусиное перышко, со слегка размочаленным острием, которое он собственноручно затачивал особым ножичком. Перышко, которое помнит тепло его пальцев, которое перенимало трепет его руки и царапало бумагу от его усилий, выводя на ней слова, рожденные в его душе… А так, если посмотреть непредвзято, какой-то жалкий оглодок бывшего белого цвета с бурыми подпалинами.

Какое счастье!.. Неожиданно найти то, что нужно!.. Даже лучше, чем можно было мечтать. Предмет воистину бесценный и в буквальном, и в переносном смысле слова. Бесценный, ибо он не имеет цены, реально ничего не стоит, потому что ни на что не может сгодиться, да таких перьев сколько угодно на любом птичьем дворе… Бесценный, потому что все богатства мира не могут противопоставить себя ему – ведь он таит в себе великую память, божественное вдохновение с тихим скрипом двигало им по бумаге. А начертано ли им «Чудное мгновенье» или клич «Гонцов весны», в этом ли дело?.. Важно, что именно оно подарило людям истинное чудо поэзии.

И мы, оттолкнувшись от происшествия с вильнюсским крестом, принялись сочинять историю о гусином пере.

Итак, некий девятый класс с учительницей литературы поехал на экскурсию в Мураново. А наутро в школу явилась хранительница тютчевского музея в сильном волнении: пропало мемориальное перо поэта, то самое гусиное перышко, которым, это доподлинно известно, были написаны строчки: «Весна идет, весна идет…» Завуч с гневом отвергла даже возможность заподозрить девятиклассников их школы в совершении такого гнусного поступка, и хранительница, смущенно пробормотав жалкие слова насчет того, что… если вдруг… ведь может быть… не она, а русская культура будет благодарна… ушла. Вот так. А дальше нам оставалось только решить, вернет ли школа перо музею или нет.