Хватает ли такого сюжета для драматического содержания пьесы или сценария? Казалось бы, хватает. Увлекательная криминальная история, замешанная на нравственной проблематике: круговая порука, ложно понятая честь коллектива, личная ответственность за содеянное. Полно актуальных и вполне серьезных вопросов, которые могут быть легко и остро поставлены на фоне первой влюбленности наших юных героев. Похоже, золотая жила найдена. Вот и разрабатывай ее! Но нас смущала, не давая покоя, мысль о том, что на протяжении всей этой истории будет ясно, кто прав, а кто виноват. И эта однозначность делала ее плоской, превращала в фельетон. Но мы не понимали, чего же нам все-таки не хватает. Вроде всего в избытке! Ведь в то время мы еще не знали (нам это как раз открылось на «Гусином пере»), что одной сюжетной линии в драматическом сочинении мало, что необходима, как минимум, вторая, что только в их сплетении может создаться подлинное напряжение. Но интуитивно мы ощущали, что в истории с гусиным пером, чтобы она стала весомой, чтобы приобрела иную степень значительности, чтобы прорвалась в зону основных жизненных вопросов, чего-то явно недоставало.
И мы снова вступили в мучительный период поисков. И постепенно перед нашим мысленным взором стала вырисовываться вот такая картина.
Школа, в которой произошел инцидент с гусиным пером, была не рядовой, а школой с давними традициями, которые удалось создать благодаря тому, что там учился Сергей Мукасеев, участник войны, прославленный в свое время во фронтовой корреспонденции одной из центральных газет. Та статья, бережно вырезанная, взятая в рамку под стекло и вывешенная на почетном месте, и положила начало уголку-музею Сергея Мукасеева. Вскоре там появились витрины с его портфелем, пионерским галстуком, дневником, ручкой и транспортиром. А стену вокруг статьи украсили его фотографии в младенчестве, в отрочестве и юности. Вот он на шведской стенке в физкультурном зале, а вот он, отмеченный крестиком, в походном строю на Волховском фронте. И представьте себе, что человек этот, ставший кумиром школы, ее правофланговым, на которого всем надлежало равняться, был жив! И каждый год, когда ребят принимали в пионеры, он появлялся в своей школе, при всех регалиях, традиционно становился на правом фланге общешкольной линейки, и все ученики равнялись на него не только метафорически, но и в самом буквальном смысле этого слова. И как бы сами собой родились лозунги: «Равняйтесь на Сергея Мукасеева!», «Живите по-мукасеевски!», «Учитесь и дружите, как Сергей Мукасеев!» И он сидел в президиуме торжественных собраний в актовом зале школы имени С. Мукасеева, принимал рапорты пионерской дружины имени С. Мукасеева и напутствовал юных мукасеевцев на честную трудовую жизнь.
И когда в нашем воображении все конкретнее и конкретнее стала проступать такая школа, ее учителя и ученики, когда мы почуяли ее особый мукасеевский дух, мы подумали, что пришло время связать этого неожиданно появившегося героя и историю с гусиным пером. А как? И вдруг стало ясно, что поскольку Мукасеев является для всех без исключения учеников высшим нравственным авторитетом на все случаи жизни, то к кому, как не к нему, должна кинуться наша героиня, когда она поймет, что школа, дорожа своей репутацией, не хочет возвращать в музей гусиное перо Тютчева. И девочка, никому не сказав ни слова, поехала в подмосковный поселок, где жил Мукасеев. Мать прождала ее всю ночь… Мы представили себе, как утром она прибежала в школу, обезумевшая от страха, какая в школе поднялась паника. Шутка ли, пропала девочка! И как она наконец явилась, опоздав на первый урок. Явилась совсем другой, чем уехала. Мы уже перестали придумывать эту историю, она сама вела нас за собой. И точно так же, как кинорежиссеры видят свой фильм на потолке, как Булгаков разглядывал надвигающиеся фигурки в «волшебной камере» – только, пожалуйста, не сочтите за нескромность это сравнение, я имею в виду не результаты творчества, но лишь сам его механизм, – так вот, хотите верьте, хотите нет, но мы «услышали» разговор девочки с заведующей учебной частью, хотя происходило это при тщательно закрытых дверях, нам не пришлось его сочинять, надо было его лишь быстро записывать. Девочка чистосердечно рассказала, что ездила к Мукасееву, чтобы получить совет, как поступить с гусиным пером, а оказалось, что Мукасеев совсем не такой, как они здесь в школе думают. Он даже в дом ее не впустил, не пожелал с ней разговаривать, а от соседей она узнала, что в поселке все его ненавидят, а за злобу и жадность прозвали «мироедом». Но каково же было удивление нашей девочки, когда завуч ответила, что все это она уже давно знает, но что важно не то, какой он есть на самом деле, а то, кем он является для всей школы. Что девочка сделала ошибку, самовольно поехав к нему. Как же так, недоумевала наша героиня, ведь она узнала правду, а что может быть выше правды? И тогда завуч процитировала ей пушкинские строки: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман» – и растолковала ей, что то, что она узнала про Мукасеева, это – «тьма низких истин», чернота, застилающая взор, а то, что она перечеркнула в своем сознании, уничтожила в своей душе, и есть тот «возвышающий обман», который поселяет в людских сердцах надежду и стремление ко всему высокому. И она настойчиво потребовала от девочки, чтобы та обещала ей никому, решительно никому не рассказывать о том, что узнала про Мукасеева. «Когда ты уезжала к Мукасееву, – сказала завуч, – ты была прекрасной гармоничной девочкой, ну, как цельный сосуд, а вернулась уже треснувшим сосудом, стала хуже, чем была. И неужели ты хочешь, чтобы все твои товарищи тоже стали треснувшими сосудами? Поэтому никому никогда…»
Убедительно? Убедительно. Нравственно? Нет!..
Когда линия Мукасеева, ставящая острую социально-этическую проблему, прочно сплелась с локальной историей гусиного пера, то в результате появилась пьеса, имеющая определенный объем, и персонажи ее уже не казались нам однозначными. И работа над ней подарила нам нечто большее, чем радость ее сочинения. Мы тогда нащупали закон, видимо, общий для нашей профессии. Чтобы драматургическое сочинение не было плоским, ему необходимо по меньшей мере две нагрузки. Сюжетная линия – занимательная жизненная история – должна сплетаться со второй линией, желательно тоже сюжетной, однако имеющей более широкий, я бы сказал, мировоззренческий аспект. И в тех сценах, где эти линии касаются друг друга, когда вторая, более общая тема, накладывается на сюжетную конструкцию, происходит, подобно вспышкам короткого замыкания, высветление ситуации с такой яркостью, что становится видной глубинная суть явления, до этого момента скрытая обыденностью происходящего.
Здесь напрашивается аналогия с сонатной формой в музыке. В старой музыке, как известно, есть два типа конструкций: фуга и соната. В отличие от фуги, где происходит развитие и вариации одной музыкальной темы в различных голосах и регистрах, в сонате всегда сосуществуют две темы, которые вступают в борьбу, подобную развитию драматического конфликта. Это происходит во второй ее части, называемой разработкой. Затем идет третья часть – реприза (повторение). Но это не простое повторение первой части, а повторение с выделением той темы, которая одолела свою соперницу в предшествующей борьбе. Тема победившая звучит в репризе в полный голос, а тема побежденная – задушенно, агонально. И финал сонатной формы – это либо торжество победившей темы, развернутой композитором в самом широком плане, либо тризна по поверженной теме.
Поймите меня правильно. Я сослался сейчас на сонатную форму вовсе не для того, чтобы повторять азы и проиллюстрировать общеизвестную истину о том, что драматический конфликт всегда является борьбой двух начал. Для меня тут речь идет не об их столкновении, а о непременном наличии в драматическом сочинении двух независимых друг от друга тем, так сказать, двойной нагрузки. Только в этом смысл сравнения с сонатой. Я вполне допускаю, что возможно писать «фугоподобные» сценарии и даже пьесы, хитроумно варьируя одну и ту же тему. Но, как мне кажется, тот, кто хоть раз с толком прикоснулся к сонатной форме драматургии, иначе работать уже не сможет.
