– Давай! Только без поцелуев.
– Я вообще не терплю целоваться, – сказал я, вспомнив, как меня однажды поцеловала какими-то мокрыми губами одна тетка. И я целый день потом отплеваться не мог, все время чувствовал во рту чужие слюни.
– А я очень люблю и всегда целуюсь. А ты дурак!
– С кем это?
– С кем хочешь, хоть с Воликом!
– С лошадью? – Я вдруг представил себе такой поцелуй и был очень огорчен ее признанием.
– А что? Знаешь, какой у него нос бархатный-бархатный?.. Прямо между ноздрями и чмок!
– Не поверю! – у меня по отношению к ней вдруг стало возникать какое-то ревнивое чувство, комплекс какой-то, как теперь говорят. И мне стало неприятно, что ее рука продолжала держаться за эту самую луку и лежать на моем бедре. Я с неприязнью пошевелил ногой.
– Не дергайся, сиди спокойно, – сказала она строго. – А то еще шандарахнешься, того гляди. Отвечай за тебя.
– А с тебя никто и не спросит, – сказал я тоже строго. – Дед, наверное, даже рад будет.
– Он что, зверь? – В ее голосе звучало теперь сочувствие ко мне, которого желает погубить собственный дед.
– Нет, он в общем-то не очень злой, только вспыльчивый. Что не по нем – сразу приходит в ярость.
– Это очень опасно, – серьезно сказала Елочка. – У нас такой конь был вспыльчивый. Он готов был всех зубами изорвать в клочья, если что-нибудь против его нрава сделают. Вот папочка и отдал его татарам.
– Просто так? – Мне стало жалко коня, хоть и кусачего. – Моя няня говорит, что татары крадут маленьких детей и учат их просить милостыню и кричать: «Арье – берем!.. Берем – арье!» А он просто так отдал, и все?
– Нет. Это же плохая примета, просто так отдавать. Сборов не будет.
– Каких сборов?
– Денег. Публика ходить не будет.
– Куда?
Она изогнулась, вытянула шею и поглядела мне в лицо, проверяя, не валяю ли я дурака?
– В цирк. А куда же еще?
Я и вправду почувствовал себя идиотом и произнес, окончательно смутившись:
– А что, не ходят?
– На нас всегда аншлаг, – сказала она очень важно.
– Что на вас?
– Аншлаг, это когда все билеты проданы.
– На вас?
– А то на кого же?
– А это как?
– Что как? – Она постепенно приходила в неистовство от моей тупости.
– Что значит билеты на вас? И на тебе?
Я понимал, что окончательно увязаю в этом болоте, но уже не мог остановиться. Да и она, пожалуй, тоже.
– Что на мне?
– Ну, эти самые… Билеты. Что они, на тебе приклеены, что ли? Их прямо отдирают и продают? Да?
– Знаешь, – сказала девочка, – слезай-ка ты с коня. Ну тебя!
Я прямо остолбенел от обиды, потом завозился на седле, соображая, с какой стороны будет легче сползти. Обида была ужасная и, как мне показалось, незаслуженная. Ну что я, в конце концов, обязан знать, что у них там, в их дурацком цирке, сперва приклеивают на кого-то билеты, а потом уж их продают?
– Ладно, сиди! – и вдруг захохотала. – Это что, реприза, да? Для коверного, да?
Я промолчал и, горько вздохнув, продолжал пытаться слезть на землю. Но лошадь переходила с рыси на шаг, седло поднималось и опускалось неравномерно, и я не мог отпустить эту самую луку, или как она там у них называется… Чтобы не свалиться, я вцепился в нее, как в ту доску, коленки мои упирались в твердое седло, а корявые занозы, впившиеся в меня там, наверху, терлись о скользкую кожу и загонялись все глубже и глубже, хоть криком кричи. Но я лишь сопел и молчал, проявляя и гордость свою, и мужской характер.
– Ладно, наплевать, – сказала девочка. – И не елозь, сиди как сидел.
И я снова почувствовал, что ее коленки стали сжимать меня с боков. Это было знаком прощения, выражением вновь наступившего мира.
Мы уже почти доехали до поворота на станцию Раздоры, но тут нам навстречу попалась старая монахиня из женского монастыря. Я узнал ее, она ходила к моей няне пить чай с вареньем. Она, хоть и в очках, толстых, как аквариумы, узнала меня и перекрестила, прихватив крестным знамением и чудную, золотую девочку. Потом няня мне рассказала, что матушка ей сказала, будто я ехал на лошади верхом с прелестным ангелом за спиной… Но Иоланте эта встреча не понравилась. Она дернула повод и дала коню шпоры.
– Тьфу-тьфу, – сплюнула она. – Это все равно что поп навстречу… К неудаче…
– Это не у тебя, это у меня неудача будет. Представляешь, что дед со мной сделает, когда матушка Евгения нажалуется.
– Ладно, что будет, то будет. Заранее травить – трюка не сделаешь.
Лесная тропка постепенно переходила в проезжую дорогу, втекающую в проулок, в который выходила и наша дача. Вот уже виднеется призма из досок, с которой все и началось.
– Чшш, стой, Волик.
Девочка перекинула узду через мою голову и легко, словно вспорхнув, поднялась в воздух и плавно опустилась на травку. Взметнувшаяся на миг юбочка приоткрыла ее золотые трусики. Вся она была золотая!.. Она протянула мне руки, я схватился за ее твердые ладошки, зажмурился и, словно куль, бухнулся вниз. Острая боль от заноз в коленках пронзила меня, и я даже на корточки присел.
– Ой, – сказала она, – гляди, какие у тебя бревна торчат!.. А ты, оказывается, терпеть можешь. Вот уж не думала. Давай вытащу.
Ну как после таких слов не дать ей вытащить какие-то паршивые занозы?
Тащи, а я тебе покажу, как терпеть. Я сел на землю. Она попробовала вцепиться ноготками в выступающий кончик. Но заноза не поддавалась, хоть она и дергала ее будь здоров как. Я исправно терпел, даже вспотел и стал мокрым, как мышь.
– Хорошо, – сказала девочка.
– Чего же хорошего, – сказал я.
– Придется тянуть зубами.
Она стала на коленки, повернула свою жокейскую шапочку козырьком назад, склонилась над моей изодранной ранкой, и ее упавшие локоны чудно защекотали мою ногу, вцепилась зубами в занозу, и это было ужасно, если бы я не почувствовал прикосновение к моей коже ее теплых губ.
– М-м? – спросила она меня.
– Мг-м, – ответил я, изо всех сил стараясь вести себя мужественно.
Тут она как рванет. А я как заору…
– Что орешь? Что орешь как зарезанный, негодяй! – раздался дедов голос. И он сам выскочил из нашей калитки, размахивая палкой.
Если не знать его характер, то дед мой со стороны выглядел вполне милым человеком. Всегда гладко выбритый, причесанный с идеальным пробором, в элегантной толстовке из сурового полотна, как тогда носили в летнее время почтенные господа, знающие себе цену. Даже трость у него была кизиловая, какую нечасто встретишь, откуда-то с Кавказа, с набалдашником из серебра с чернью. Но стоило чему-нибудь случиться не по нему, как он разом оборачивался нечистой силой, и мне казалось, что его глаза наливаются кровью, гневный хрип булькает в глотке и трость превращается в орудие пытки. Правда, этой палкой он меня никогда не охаживал, но кто знает, что ему могло сегодня влететь в голову. Тем более что картина, представшая перед его взором, как я потом сам представил ее себе, была мало сказать незаурядная: оседланный прекрасный вороной конь гордо, не страшась палки, глядел на него. Его внук, то есть я, валялся возле конских копыт, а прелестная золотая девочка с волосами, рассыпанными по плечам, стояла на коленках и по-вурдалачьи грызла – так должно было казаться деду – ногу валяющемуся навзничь мальчику, побелевшему от усилий не кричать…
– Что же это такое, – начал дед умеренным тоном. – Я с неподобающей резвостью бегаю по деревне в поисках этого подлеца… – Тут он сделал паузу, видно, решая, предать ли меня анафеме или помиловать. Видимо, решил предать, потому что продолжал голосом, набиравшим наигнуснейшую силу: – Да-да, именно подлеца, публично занимающегося чем-то необъяснимым… Да-да, именно публично, белым днем…
Я только горько вздыхал, стараясь изобразить на своем лице самое покаянное выражение. Но тут моя золотая, воистину золотая подружка яростно, словно рассвирепевшая бульдожка, кинулась на мою защиту.
– Что вы такое говорите? – подняла она на деда свои желтые, бесстрашные глаза. – Как вы можете, в присутствии незнакомой девочки, говорить разные грубости? Чем он виноват, что занозил ногу ужасными занозами? И вместо того чтобы пожалеть его, вы, как клоун на манеже, грозите ему палкой и готовы растоптать бедного мальчика. Нет, вы ему не родной дед. Вы ему Бог знает кто… Вы ему чужой злодей, извините меня, вот вы кто… Лежи спокойно, – это уже относилось ко мне. – Я дотащу… – И она снова склонилась к моей коленке, защекотав ее локонами, и прикоснулась к коже своими теплыми губами… И мне уже ничего не было страшно! Уж если она, девчонка, на него так, то я уж могу о-го-го как!
