Наконец моя голова возвысилась над самой верхней доской. Вершины деревьев оказались на уровне моих глаз, птицы летали со мной наравне, до блеклого утреннего неба, казалось, рукой подать! Оставался самый трудный номер – перекинуть одну ногу и усесться на верхнюю доску. Раз, и все! Но вот сделать этот «раз» было невозможно. Почему? Почему-то!.. Было страшно. Я чувствовал, что порывы ветра сносят меня с доски, что пальцы от напряжения немеют, становятся нечувствительными, что какая-то опилка засорила глаз и слезы, остывая на ветру, щекочут, стекая, мою щеку…

– Ты где? – раздался невеселый дедов голос.

Ой, только бы не попасться ему на глаза! Я точно знал, что сулит мне эта невеселость. Ужас охватил меня!.. Где искать спасения?.. И вдруг меня словно что-то подбросило вверх, и, сам того не заметив, я оказался верхом на доске… Истинная правда – я не понял, как это случилось… И вот, много-много лет спустя, я шел по Дмитровскому шоссе в глазную клинику. То ли задумался, то ли отвлекся, но, так или иначе, не обратил внимания, как переключился светофор, и застывшая орава огромных грузовиков с прицепами сорвалась с места. Скрипя и воняя, чуть ли не царапая бока друг другу, рывком набрав большую скорость, они устремились вперед… И я увидел, нет, скорее почувствовал эту мчащуюся на меня грохочущую смерть. Окажись я между машинами, меня бы стерло в порошок. Но перебежать на ту сторону я тоже не мог: все эти чудовища неслись куда быстрее меня. «Господи, – мелькнуло у меня в голове, – Господи…» Что было потом, я не проследил сознанием своим, но явственно помню, что ощутил толчок, словно меня подхватило мягкое, широкое, во всю спину крыло и выкинуло на островок для пешеходов между светофорами. И в тот же миг меня шибанул в затылок удар смертельного ветра от пронесшегося мимо грузовика, он сбил бы меня, если бы не… Я тогда не понял, что именно произошло, как до конца не понимаю и теперь, когда уже почти вся жизнь прожита…

В 60-е годы я сочинял либретто «Мистерия апостола Павла», и мы консультировались с покойным отцом Александром Менем, с которым я хорошо познакомился в те дни.

– Скажите, Александр Владимирович, – спросил я его, рассказав примерно то, что сейчас написал. – Что же случилось со мной?

– Это был ваш духовный опыт, – серьезно ответил он и улыбнулся.

Я поначалу решил, что отец Александр шутит, ведь ему, умному, современному человеку, было весьма свойственно чувство юмора, но потом вспомнил ту давнюю Барвиху, когда я вдруг непонятно как оказался на дощатой тверди между небом и землей, и это понимание вошло в мир моих представлений о жизни как некая данность. Я и поныне твердо считаю его своим приобретенным богатством. И мне известно, что я не один, кого отец Александр, вроде бы походя, одаривал таким знанием.

…Я сидел наверху сложенных для просушки досок, вцепившись в края верхней доски побелевшими пальцами. Порывы ветра не стихали, обдавая меня холодом высоты. В коленки впиявились большие занозы, ранки кровоточили, но у меня все недоставало решимости оторвать руки от доски и попытаться вытащить их. Да, надо сказать, что я в детстве был на удивление легок весом. Я не весил пуда, и домашние прозвали меня «фунтиком». Я был очень гибок и даже мог пролезать сквозь крокетную дужку – проволочные воротца, сквозь которые надо было прокатывать деревянные шары деревянными же длинноручными молотками. Это была классическая по тому времени дачная игра. Крокет был чуть ли не на каждой даче. Так вот мне пришло в голову, что раз я такой легкий, то не расшибусь, если ветер подхватит меня и утащит, как листик, куда-нибудь на огород… Но, скованный страхом, я продолжал сидеть на воздусях и перебирал возможности спуска вниз. Выхода не было. Без помощи не обойтись… А главное, как миновать деда? Я чувствовал, что он голодным волком бродит поблизости в поисках добычи. Мне стало ясно, что рассчитывать можно только на чудо, и я принялся ждать чуда.

И тут какие-то мягкие удары, словно кто-то выбивал подушку, вплелись в свист ветра. Я поглядел вниз. С моей верхотуры была видна почти вся дорога, покрытая этой замечательной барвихинской пылью. Но вдоль забора с моей стороны росла бузина – густые кусты, должно быть, что-то таилось за этой бузиной, которая и мешала мне видеть, что там так невнятно стучит. Я замер в ожидании…

И вдруг!.. Вдруг из-за куста появилась лошадиная голова! Нет, не лошадиная, унылая, качающаяся вверх-вниз, потряхивающая гривой, замученная жизнью рабская голова крестьянской лошади, а словно бы отлитая из благородного металла изрядным скульптором, голова полномочного представителя лошадиного племени на этой земле, голова Его Превосходительства Коня, гордая, сосредоточенная на плавном движении, не зыркающая по сторонам от праздного любопытства, а полностью отдающаяся некой миссии, значения которой я разгадать не сумел. Это было на редкость возвышенное явление коня народу! Восторг и непонимание охватили меня – я ведь и ждал чего-то неведомого, невиданного, небывалого. У меня даже, помню, во рту пересохло от охватившего жара.

И вот!.. Из-за такого прозаичного бузинного куста выплыл, явился, одарив меня праздником зрелища, весь красавец конь, черной, словно вороново крыло, масти. Он был взнуздан и под седлом. А в седле, упираясь золотыми сапожками в золотые стремена, сидела чудная, превосходная, изумительной прелести девочка и помахивала стеком – короткой палочкой с ременной петелькой на конце. Девочка была в желтом платье, в желтой жокейской шапочке, из-под которой выбивались золотые, шевелящиеся на ветру локоны. В отличие от коня, золотая девочка с любопытством зыркала по сторонам и, надо же, увидела меня, сидевшего на верхней доске штабеля и вцепившегося в нее, словно рак клешней.

– Эй, что ты там делаешь? – крикнула она звонким голосом. И, поскольку я не ответил, прокричала еще громче: – Ты что, глухой?

И вместо ликования, что я замечен, восторга, что мой подвиг оценен, что я, сидящий наверху с остекленевшими глазами и руками, потерявшими гибкость, не вызываю у нее издевательского смешка, меня охватило странное предчувствие, что взлет моего субтильного естества на высоту птичьего лета был лишь предвкушением ее появления, ее вторжения в мою жизнь. И даже дедово: «Где ты, негодяй? Отвечай! Ты же не мог далеко уйти, выходи!.. Ну, погоди, сукин ты сын!..» – перестало меня устрашать. Он, должно быть, как теперь говорят, завелся с пол-оборота и запамятовал во гневе, что моя мать – его дочь, которой он очень гордился, к слову сказать.

С меня, видно, сошел седьмой пот, но не умирать же здесь. И разом напряженное тело ослабло, суставы разогнулись, и в помертвевшие пальцы снова начала втекать жизнь. Но вот рот не оживал. И хоть хриплое дыхание вырывалось из губ, ничего членораздельного я издать не мог. Зато я изготовился спускаться вниз. Спрыгнуть было немыслимо, эту возможность я отмел сразу. Значит, надо было как-то слезать. «Как влез, так и слезу, – заколдовывал я себя, – влез и слезу!..» Вдруг ноги мои как-то сами собой соскользнули и начали, извиваясь по-змеиному, судорожно нащупывать опору, хоть какую-нибудь, лишь бы твердую. Подтянуться на руках и снова забраться на верхнюю доску – не получалось, я это пробовал не раз. «Сейчас я, конечно, навернусь», – стучало в голове, – лишь бы только не сломать ничего. Но главное… ГЛАВНОЕ!.. Чтобы трусики не сдернулись, чтобы ни за какой выступ, случаем, не зацепились… Спаси Господи… Спаси Господи, спаси Господи… – шептал я, как няня. Возможно, я не только думал это, но и шептал, не помню… Но что яростно кричали ласточки, пролетая надо мной, помню отлично.

– Эй, ты! – раздался тихий голос. – Я сейчас точно стану под тобой, точно-точно, и когда скажу «Ап!», отпусти руки и лети вниз, а я тебя приму. Не бойся. Я, знаешь, гирю в пуд поднимаю.

«А я еще не вешу пуда, я – фунтик», – подумал я, а может быть, и сказал громко…

Тут я услышал, что что-то стало тереться о дощатую призму, раскачивая ее и сотрясая.

– Эй, – заорал я во всю глотку, мой голос прорезался.