- Это было чудесно, — отозвался атлет, в глазах которого ещё не угас огонёк. — Потрясение, борьба, ощущение того, что твои сила и воля противостоят многим, а потом понимание: ты сильнее.

   - Восхитительное чувство, — ответил государственный деятель, — только избави меня Зевес от необходимости сражаться в одиночку против десятерых. Однако какой бог надоумил тебя вмешаться в эту свалку, рискуя всеми шансами на завтрашнюю победу?

   - Я возвращался с занятий в палестре[12] и увидел, что мальчишка попал в затруднительное положение и что он не является рабом Дексиппа. Я бросился выручать его... не думая о последствиях.

   - Рискнул всем ради лукавого азиата? Кстати, а где этот плут?

Но парнишка, из-за которого завелась свара, уже затерялся в толпе.

   - Сбежал вместе с благодарностью к своему спасителю! — едко воскликнул Фемистокл, поворачиваясь к Леониду. — Ну, благороднейший царь Спарты, ты хотел увидеть Главкона и оценить его шансы на победу в пентатлоне. Твои лаконцы уже проверили их. Теперь ты доволен?

Но царь, не удосужившись произнести даже приветственное слово, окинул взглядом атлета и изрёк свой приговор:

   - Слишком красив.

Главкон покраснел, как девица. Фемистокл с укоризной воздел руки к небу:

   - Разве Ахиллес и многие другие герои не были отважны и прекрасны одновременно? Или не их Гомер столько раз называет богоподобными?

   - Поэт пентатлона не выиграет, — отрезал царь, а потом резким движением схватил правую руку атлета возле плеча.

Хрустнули мышцы. Главкон даже не шевельнулся.

   - Эвге! — воскликнул Леонид, отпуская руку Главкона, и протянул ему полусжатый кулак: — Разожми.

На долгое мгновение, которого как раз хватило Симониду и спутникам, чтобы приблизиться, афинянин и спартанец застыли лицом к лицу с сомкнутыми руками... Главкон тем временем багровел — но не от смущения. Потом кровь прилила ко лбу царя: покрасневшие пальцы его разомкнулись.

   - Эвге! — вновь воскликнул Леонид и, обратившись к Фемистоклу, заметил: — Подойдёт.

После этого, словно бы удовлетворившись увиденным и не желая более тратить времени попусту, он коротко и небрежно кивнул Кимону и его спутникам. Царское слово и явно было слишком драгоценной монетой, чтобы транжирить её на пустые прощания. Уже уходя, царь бросил через плечо Главкону:

Ненавижу Ликона. Раздроби ему кости.

Впрочем, Фемистокл задержался на мгновение, чтобы приветствовать Симонида.

Коротышка-поэт пришёл в восторг — наперекор собственным ожиданиям — от красоты и скромности атлета и, будучи человеком, всегда державшим свои мысли поблизости от языка, не раз заставил Главкона покраснеть.

Господин Симонид излишне добр ко мне, — попробовал прекратить похвалы атлет. — И я вижу в его словах лишь вежливую любезность.

Какое непонимание! — пел поэт. — Ты ранишь меня. Но я испытываю сильное желание задать вопрос. Разве не приятно ощущать, что ты радуешь стольких людей уже своим внешним видом?

   - Как мне ответить на него? Если отвечу «нет», то обижу тебя прекословием, если отвечу «да» — обижу ещё горше, на сей раз самомнением.

   - Умный ответ. Лицом ты — Парис, силой — Ахиллес, а умом — Периандр. И все эти качества сошлись воедино в одном теле. — Однако, заметив, что смущение Главкона ещё более усугубилось, кеосец постарался укоротить свой язык: — Геракл! Если мой язык успел задеть тебя, видишь, я успел убрать его в ножны. Но утешит меня только ода в пятьдесят ямбов, посвящённая твоей победе. А в ней не сомневаюсь ни я, ни один из здравомыслящих эллинов. Или ты не уверен в ней, драгоценный афинянин?

   - Я уверен в справедливости богов, благородный Симонид, — ответил атлет, отчасти с детской прямотой, отчасти с глубоко искренним и зрелым чувством.

   - Возможно, ты прав. Боги обыкновенно справедливы к таким, как ты. Судьба, Тюхе, перестаёт благоволить к нам, седобородым.

   - Кто знает. — Главкон усталым движением прикрыл ладонью глаза. — Тем не менее иногда я готов сказать: «Приветствую тебя, несчастье, лишь не будь большим», чтобы только отвратить ревность богов к избыточной удаче. Если не считать ссоры с отцом, я преуспел во всём. Завтра мне предоставляется возможность уладить и её. Впрочем, готов напомнить тебе слова Солона: «Не называй человека счастливчиком, пока ты не умер».

Подобная откровенность с незнакомым человеком очаровала Симонида:

   - Ты прав, но ошибиться может и один из семи мудрецов.

   - Я не знаю. Я только надеюсь...

   - Тихо, Главкон, — проговорил Демарат. — Перед состязанием не придумаешь ничего хуже, чем разговор о нём. Дома в Афинах...

   - В Элевсине, ты хотел сказать.

   - Чума тебя забери! — вскричал Кимон. — Ты называешь Элевсин потому, что там тебя ждёт Гермиона. Однако мечтания закончатся, когда начнётся схватка с Диконом.

   - Тогда он очнётся, — улыбнулся Фемистокл. И, ещё раз изящно кивнув Симониду, государственный деятель заторопился следом за Леонидом, в то время как трое молодых людей и поэт направились к палатке Главкона — в сосновую рощу.

   - Почему это царь Леонид пожелал Главкону сокрушить кости лучшего из спартанцев? — полюбопытствовал Кимон.

   - Готов дать ответ, — вызвался Симонид, знакомый, наверное, с половиной знатных эллинов. — Во-первых, Ликон принадлежит к соперничающему с ним царственному роду; во-вторых, его подозревают в мидянстве[13], в симпатиях к Персии.

   - Слыхал я об этом мидянстве, — торопливо прервал своего спутника Демарат, — и готов поручиться, что всё это — россказни.

   - Слухов достаточно, чтобы дать повод для сомнений! — вскричал не знающий компромиссов сын Мильтиада. — В подобные времена честный эллин должен следить, чтобы к нему не пристали подобные подозрения. А ещё одна причина ненавидеть его...

   - Тихо! — распорядился Главкон, словно бы воспрянув от долгих раздумий, и продолжил, взмахнув своей дивной надопью: — Пусть мидяне, персы и война с ними подождут. Моя единственная война сейчас — пентатлон, а потом пусть по ноле Зевса будет победа и славное возвращение в Элевсин!.. Пожелайте мне удачи.

   - Готов объявить его сумасшедшим, — задумчиво проговорил поэт. — Главкон живёт в своём собственном ясном мире; ему достаточно его самого. Да не затмит когда-нибудь этот мир посланная Зевсом буря! Ибо душа его кажется мне не созданной для несчастий.

Из шатра навстречу Главкону выбежал Мане, слуга атлета, державший в руках небольшую, плотно перевязанную шкатулку.

   - Её оставил незнакомый мне смуглый человек всего несколько мгновений назад. Он сказал, что она предназначена для моего господина Главкона.

Внутри оказался браслет из египетской бирюзы, который Симонид оценил более чем в две мины. Ничто не свидетельствовало о личности дарителя, кроме кусочка папируса, на котором неопытная рука начертала: «Прекрасному единоборцу-афинянину с благодарностью за великую услугу».

Кимон поднял браслет повыше, наслаждаясь его блеском.

   - Фемистокл ошибся, — заметил он. — Азиат не забыл о благодарности. Но чьего же отрока или раба на деле спас Главкон?

   - Вероятно, — выдвинул предположение Симонид, — что Фемистокл ещё раз ошибся. Как знать, не подослан ли Ксерксом человек, имеющий возможность дарить подобные вещи?

   - Не говори глупостей, — недовольным тоном объявил Демарат, но Главкон уже поместил браслет обратно в шкатулку.

   - Бог послал его, и я радостно приму этот дар, — заметил он непринуждённо. — Доброе предзнаменование завтрашней победы, и к тому же браслет будет на редкость красиво смотреться на руке Гермионы.

Упоминание это вызвало новые протесты со стороны Кимона, однако их прервал мальчишка-подросток, вошедший в шатёр и обратившийся к Демарату.