Персидский флот стоял на якоре возле портовых городков Фалерона и Пирея. Вступив на собственный сидонский корабль, Ксеркс уселся на свой военно-морской трон. Всех флотоводцев — и старших и младших — призвали на совет, ибо персам, так же как и эллинам, нужно было решить, стоит ли вступать в сражение именно здесь, при Саламине.

Когда Ксеркс опустился на свой престол, поставленный под золотым парусом, позволили себе сесть и все остальные, а среди них были цари Сидона и Тира и Артемизия, царица Галикарнасская. Мардоний по очереди выслушал мнение всех и каждого. Все, включая самого Мардония, высказались за битву.

Когда Мардоний обратился к Артемизии со словами:

   - О, царица Галикарнаса, без утайки открой нам свои мысли, ибо ты уже доказала собственную отвагу возле берегов Эвбеи.

Она ответила ему так:

   - Мардоний, на мой взгляд, следует поберечь наш флот и не ввязываться в морское сражение. Греки превосходят персов на море так, как мужчина превосходит женщину в силе. Разве есть у нас необходимость вступать в битву? Разве Ксеркс не властвует над Афинами? Разве не добился он своей цели? Разве вся остальная Эллада не свалится сама собой в руки персов? Слушай! Оставив здесь свои корабли и отправившись по Истму в Пелопоннес, мы одержим победу. Греки не сумеют противостоять нам. Ты, Мардоний, загонишь их обратно в брошенные города. На Саламине не хватает припасов, и, если ты предпримешь наступление на Пелопоннес, жители его не станут отсиживаться на Саламине. Зачем тогда им сражаться здесь, перед Афинами? Но если ты решишь дать морское сражение, боюсь, за поражением на море последует разгром на суше, ибо все многотысячные рати наших союзников — объясни сие Ксерксу, Мардоний, — это просто скопище рабов, ненадёжных и бестолковых, будь то египтяне, киприоты, киликийцы или памфилийцы.

Ксеркс ценил Артемизию, хотя у себя дома, в Сузах, он никакого феминизма не допускал. И всё же, полагая, что царица должна править двором с помощью кнута или же ткать достойные царя золотые одежды, Ксеркс восхищался Артемизией. Сия амазонка, на взгляд Царя Царей, весьма приятным образом контрастировала с его полководцами самых различных рангов. Из-под шлема на её голове выбивались очаровательные чёрные волосы. А короткая, до колен, защищённая металлом туника открывала голени, прикрытые блестящими поножами. Отношение Ксеркса к Артемизии зиждилось в известной мере на симпатии, рождённой эстетическим восхищением. Когда Мардоний, в соответствии с требованиями принятого при персидском дворе этикета, ознакомил Царя Царей с мнением Артемизии, Ксеркс ни в коей мере не согласился с её аргументами. Тем не менее он улыбнулся ей самым благосклонным и дружелюбным образом. Конечно же, она удивительна и неповторима в своём роде, но нельзя же...

Совет закончился: Ксеркс принял решение дать грекам морское сражение. Откровенно говоря, так он решил ещё до совета. Таков уж был взятый Ксерксом метод правления. Кстати, у него имелись и собственные идеи, как и у царицы Галикарнаса. И свои идеи эти он поведал Мардонию, пока блистающие великолепием цари, царица и флотоводцы большего и меньшего ранга, позвякивая почётными золотыми цепями и сверкая многочисленными браслетами, грузились в свои лодки после завершения совета.

   - Мардоний, — промолвил Ксеркс, — в прошлом месяце нам не повезло возле Эвбеи. Моряки не выполнили свой долг. Наш флот обязан был разгромить малочисленных греков.

В ту же самую ночь Мардоний вышел с сухопутным войском к Пелопоннесу. Ему сообщили, что союзники-греки — аркадийцы, элийцы, коринфяне, сикионцы, эпидавряне, филасии, трезенцы и гермионяне — возводят поперёк Истма высокую стену. И строят её под руководством Клеомброта, брата Леонида.

Как только находившиеся у Саламина греки узнали о том, что Ксеркс решился на морское сражение, они впали в отчаяние. Вновь начались переговоры, на которые и без того была потрачена целая неделя. Большая часть союзников укоряла Эврибиада, проявившего, на их взгляд, непонятную опрометчивость и упрямо стоявшего возле Саламина с флотом, весьма уступавшим в числе персидской армаде. Ну а Фемистокл с его афинянами, эгинцы и мегаряне упорно придерживались того мнения, что спасти Грецию может лишь сражение у Саламина.

Однако прения успели надоесть Фемистоклу, особенно после того, как он понял, что противники его одерживают победу и будет принято решение уходить из вод Саламина. Оставив совет, он послал за Сикинном, наставником его собственных детей и доверенным помощником, и сказал:

   - Бери лодку, гребцов и отправляйся к персидскому флоту!

   - К мидянскому флоту, — поправил его педагог.

Требования патриотически окрашенного языкового пуризма заставляли греков называть персов мидянами, слившимися с ними в один народ.

Фемистокл пожал плечами:

   - Приказываю тебе добраться до персидского флота и передать Ксерксу...

И Фемистокл прошептал на ухо учителю три длинных фразы.

   - Запомнишь? — спросил он.

   - Да, — заверил его учитель, — ибо послание это избавит Элладу от гибели. И послужит поражению мидян.

При слове «мидян» Фемистокл снова пожал плечами. И учитель отбыл в лодке с двумя гребцами, отправившись как бы на прогулку. Море было спокойно. В волнах резвились дельфины, небо сияло ослепительной, истинно летней голубизной. Лодка обогнула мыс Киносура, Собачий Хвост. Берег, камни возле него и скалы за островом Пситаллия тонули в дымке. В ней скрывался и персидский флот во всей его колоссальной мощи. Судно стояло рядом с судном. Паруса были убраны. Длинные вёсла прятались внутри корпусов. Мачтовые канаты темнели на фоне глубокой, трепетной голубизны южного моря.

Наставник замахал белым платком.

Мидяне его заметили. И лодка педагога продолжила свой путь. Учителю уже не казалось странным, что в компании двух гребцов он приближается к ужасной мидийской армаде.

Приложив ладони рупором ко рту, он прокричал, что должен переговорить с Царём Царей и передать ему послание предводителя афинского флота. Ему разрешили приблизиться к ближайшему кораблю и без промедления представили пред очи Ксеркса. Впрочем, Царь Царей относился к подобным вестникам с опаской и принимал их, лишь окружив себя кольцом Бессмертных.

Стоя между стражами, учитель заговорил:

   - Царь Царей! Фемистокл хочет добра твоему величеству. Он желает победы тебе. Он надеется, что флот союзников погибнет. Сейчас греки в отчаянии, вызванном приближением твоего флота, неумолимого, словно сама судьба, и они обсуждают, сражаться им или же немедленно бежать из вод Саламина.

   - Из этого вот узкого пролива? — уточнил Ксеркс, показав пальцем.

   - Именно, твоё мидянское величество! Нападай немедленно, завтра же утром. И ты одержишь незабываемую победу над союзниками, вздорящими друг с другом и готовыми затеять усобицу.

Сикинн отправился назад, размышляя над тем, сколь удивительно многозначительным может оказаться единственное слово, произнесённое в присутствии высшей силы. Одновременно он следил за весёлой игрой дельфинов, провожавших лодку. А ещё он думал о награде, которую обещал ему Фемистокл в том случае, если псевдопредательство его увенчается успехом, — о внушительной сумме денег и, быть может, гражданстве в Феспии, когда война окончится.

Учитель считал себя оратором, философом и добрым гражданином.

Настала ночь. Персы высадились с кораблей на Пситаллию, островок, расположенный между материком и Саламином. На небе сияли звёзды. Очертания берегов, мысов, скал и камней сливались друг с другом в удивительней гармонии, образуя некое подобие причудливого кубка из тёмного лазурита и аметиста, выточенного искусным гигантом, собравшимся выпить всё море, плескавшееся у берегов.

Умелые гребцы без плеска опустили вёсла в воду, и восточное крыло персидского флота вышло из Пирея и за островом Пситаллия направилось к мысу Киносура. Серебряные ручейки воды стекали по лопастям, вздымавшимся в ровном, почти лидийском ритме, хотя музыкальные лады и не имеют ничего общего с войной. Произнесённые шёпотом команды тонули в молчании. Наконец сей военно-морской манёвр был завершён, и Саламинский пролив оказался перекрытым с востока. Остальные персидские суда, буквально прижимаясь друг к другу в тесном строю, прошли вдоль берега, стараясь по возможности оставаться незамеченными греческими кораблями, лежавшими на якоре прямо по курсу. Персидские суда скользили по воде с удивительной лёгкостью и быстротой, как нечто сотканное из музыки и ритма, рождённое ночью, тишиной и красотой сине-фиолетовых морских просторов, лежавших посреди аметистовых, освещённых звёздами, тающих во тьме скал и рифов.