Уполномоченный был явно растерян.

А дед Степан удивленно качал головой.

— То-то, давеча, слушал я вашу речь… и все думал: где же я видел этого человека? Где слыхал его голос? Уж очень приметный у вас голос-то!.. А вот сейчас, как только вы заговорили про царя и про слабоду… я сразу признал ваш голос… И про Васьюганье вспомнил!.. И про ваши слова вспомнил!.. Помните — вы тогда выпивши были… Дело-то было как раз в рождество… Тогда вы тоже про слабоду говорили… Ну, только мы с женой считали, что в ту пору вы погинули.

— Вы, конечно, считали, что меня зарезал тогда старец Евлампий? — шутливо сказал уполномоченный, кривя рот в улыбке.

— Это точно, — ответил дед Степан, — считали.

Уполномоченный еще раз внимательно посмотрел на деда Степана, на его курчавые волосы, в его голубые глаза и спросил:

— А кем же вы тогда были в скиту?.. Вы не трудник Степан?

— Я самый и есть, не обознались, значит, — обрадованно воскликнул старик, позабыв про досаду, причиненную ему на митинге этим бывшим трудником Борисом, а теперь уполномоченным новой губернской власти. — Я есть трудник Степан Иваныч Ширяев… Значит, признаете меня?

— Признаю, — ответил Немешаев, не переставая удивляться. — Какая неожиданная встреча!.. Теперь я все… все припоминаю!.. Только насчет моей смерти… вы ошиблись, Степан Иваныч… Как видите: я жив и здоров… До старости дожил!..

Удивлялся и дед Степан:

— А мы-то со старухой все думали, что вас давным-давно уже нет на белом свете… Ведь этот злодей… Евлампий-то… немало народу под лед пустил: и остяков, и тунгусов, и русских… Бывало, напоит человека до потери сознания, оберет до нитки, а потом камень на шею и под лед!.. Злодей он!.. Душегуб!..

Уполномоченный новой власти почему-то опять смутился.

— Может быть… Все может быть… — неопределенно проговорил он и продолжал. — Но я этого не знаю… Возможно, во всем этом есть преувеличения… Во всяком случае… при мне ничего подобного в скиту не было… У меня с Евлампием Сысоичем вышло тогда какое-то недоразумение… насколько помнится, оба мы тогда лишнее выпили… А потом оказались в разных концах Сибири, и нас разделяли уже тысячи верст. Приехал я в губернский город, в котором жил Бабичев, уже под старость.

— Да и при мне душегубства-то в скиту не было, — сказал дед Степан, не понимая, почему бывший трудник Борис с таким почтением говорит о человеке, который причинил ему зло. — Но ведь много ли мы с вами, Борис Михайлыч, прожили-то в скиту? Без году неделю. Я вскорости после вас тоже уехал с Васьюганья… А трудники много говорили про злодейства Евлампия…

Немешаев молчал.

Мельник поглядывал то на деда Степана, то на уполномоченного и негромко высказывал свое удивление:

— Дивны дела твои, господи!.. Где встретились люди, а? Где встретились!..

И даже солдат несколько раз изумленно повторил:

— Удивительно!.. Удивительно!..

Уполномоченный спросил деда Степана:

— Дьяка Кузьму и его жену помните?

— Матрену-то?.. Ну, как же!.. обоих помню…

— Евлампий Сысоич тогда ранил меня в плечо, — начал рассказывать Немешаев. — А они… Кузьма и Матрена… увели меня в баню, сделали мне перевязку и в тот же вечер отправили меня на заимку. Там, у зимовщика, я прожил две недели. А потом отправился дальше… Но как вы, Степан Иванович, узнали меня?.. Ведь с тех пор прошло больше тридцати лет!.. Я вас ни за что не узнал бы…

— А вот так и узнал, — посмеивался дед Степан. — Еще раньше встречались мы, Борис Михайлыч… Встречались!.. Только вы позабыли…

— Когда? Где?

— В одном этапе… в одной партии… шли мы с вами в Сибирь.

— Как, в одной партии? — изумился Немешаев. — Не может этого быть!

— Да уж это точно… Вы шли на каторгу, а я на поселение… Меня присоединили к вашему этапу в городе…

И дед Степан назвал этот город.

— Постойте, постойте! — воскликнул Немешаев, еще замедляя шаг. — Да неужели вы тот самый молодой паренек, который на масленице вошел в нашу камеру с песней и плясом?

— Я самый и есть, — засмеялся дед Степан. — В молодости я веселый был!.. А в скиту не открылся вам, хотя тогда же признал вас… Я и Евлампия тогда сразу признал. Но тоже смолчал… Помните: он ведь в том же этапе шел… со мной и с вами…

— Помню, конечно! — Немешаев схватил руку деда Степана и крепко пожал: — Ну что ж, еще раз здравствуйте, Степан Иванович! Здравствуйте!.. А супруга ваша жива?

— Старуха-то моя?.. Жива… А чего ей сделается?.. Мы ведь из крестьян… Могутные!.. А про Евлампия-то вы ничего не слыхали? Живой он, аль подох этот разбойник?

— Бабичев-то? Евлампий Сысоич? — переспросил Немешаев, вглядываясь в пыльную деревенскую улицу, по которой мчался тарантас, запряженный парой гнедых лошадей. — Евлампий Сысоич жив и здоров. В нашем городе проживает. Он теперь большой человек. Всеми уважаемый.

— Да за что же уважать такого разбойника? — громко произнес дед Степан, тоже обративший внимание на въехавший в деревню тарантас. — Форменный разбойник, другого слова к нему не подберешь.

Мельник приложил руку ко лбу и, поглядывая туда же, сказал:

— Как будто тарантас-то городской.

Уполномоченный шагал рядом с дедом Степаном, продолжая беседовать с ним:

— Вас интересует, за что уважают в городе Бабичева?.. А как не уважать его?.. У Евлампия Сысоича сейчас большое пушное дело… Можно сказать, самое крупное пушное дело в Сибири! В городе все знают его огромную мукомольную мельницу, которая перемалывает больше тысячи пудов зерна в сутки… Он владелец двух пассажирских да трех буксирных пароходов с баржами… Есть у него в городе каменный дом в два этажа… Ну, конечно, он давно обзавелся и семьей…

— Значит, богатей? Миллионщик? — спросил дед Степан, косо поглядывая на уполномоченного новой власти.

— Да, — ответил Немешаев. — Евлампий Сысоич человек богатый, действительно миллионер… вы угадали.

Дед Степан хмыкнул в свои желтые, прокуренные усы:

— А люди говорят, что разбоем добытые деньги тяжелым камнем на душу ложатся… Значит, это неправда?

Немешаев похлопал деда по плечу и не то шутливо, не то серьезно сказал:

— Про Евлампия Сысоича нельзя так говорить, Степан Иванович. Во-первых, то, что вы говорите, трудно доказать. А во-вторых, Евлампия Сысоича уважает весь город. В течение многих лет он был гласным Городской думы и председателем биржевого комитета. А кроме того, Евлампий Сысоич самый щедрый наш благодетель. Ну, конечно, по-прежнему он человек богомольный!

— Кто? — воскликнул дед Степан. — Евлашка-то? Да он сам мне говорил когда-то, что бог для дураков выдуман!

Уполномоченный пожал плечами:

— Вера в бога или неверие — это уже его частное дело… Нас с вами не касается…

— Ну, что ж… — усмехнулся дед Степан. — Знать, не зря говорят: когда черт шибко провинится, он тоже начинает богу молиться…

— Да, вот так, Степан Иванович, — серьезно проговорил уполномоченный. — В городе все-таки уважают Евлампия Сысоича. Сейчас, после падения самодержавия, избрали его председателем Комитета общественной безопасности.

— Народ, конечно…

— Народ? — изумился дед Степан. — Наши мужики ни за что не выбрали бы этого разбойника!.. А у вас там, в городу-то, поди, господа выбирали… из образованных которые… ну и чиновники разные…

— Все выбирали, Степан Иванович, — сказал Немешаев, по-прежнему всматриваясь в приближающийся грохочущий тарантас. — А про старое теперь что вспоминать? Знаете пословицу: кто старое помянет, тому глаз вон… Ведь сколько годов прошло!.. Многое за это время изменилось… и люди изменились… Вы ведь как будто в ссылку шли… тоже по уголовному делу…

Это замечание больно кольнуло деда Степана. Он хотел резко ответить уполномоченному, но в эту минуту к ним подъехал и остановился городской тарантас, запряженный взмыленными лошадьми. Из-за спины бородатого кучера высунулось сухое лицо бритого, с седыми усами человека, одетого в парусиновый дождевик с надвинутым на голову капюшоном.

Уполномоченный вскрикнул, обращаясь к усатому человеку.