Но все это не более чем крыша.

«Нет, не крыша, а… ксива, записочка такая, из железного цилиндра в другой, такой же металлический… Слышишь, ксива!..».

В действительности же он ведёт расследование. Своё собственное расследование. Он ни на кого не работает, вот так!

Адам закричал, но не слышал своего голоса, только стенки цистерны металлически бубнили:

— Что… что… что… что-о-о-о-с-вами… свами… ами?..

«Ты что, и вправду думаешь, что ведёшь расследование? Расскажи это своей чёртовой бабушке…».

Да! Да, ни на кого! Если его разоблачат, он с чистой совестью скажет всем, народу и трибуналу, именно это, и никто из них: ни одна ведьма, ни один друид — не сможет опровергнуть это заявление.

«Ты не в курсе, парень, — с насмешкой возражал голос, какой-то теперь кафельный и банный, мягкий, не настойчивый, даже как будто женский, — их средства, знаешь ли, сильнее любого детектора лжи или наркотика правды. Что называется, у них и не такие начинали говорить…»

Но ему-то и в самом деле не в чем более признаваться. Пока, во всяком случае. Расследование не касается ничьих интересов, кроме его собственных.

Беда в том, что сам он в этом не был так уж совершенно уверен, и, следовательно, как только они вскроют его сознание, тут же эту неуверенность отловят.

«Да уж будь уверен! Расскажешь и то, что знаешь, и то, чего не…» — издевался голос, теперь напоминавший Адаму смесь крика павлина и блеяния козы.

— Нет… — вновь не слыша собственного голоса, закричал Адам. — Вы от меня ничего не добьётесь… Я ничего не знаю. Это личное дело…

«А сам-то ты в этом уверен? Вот вскроем тебе череп, и сразу будет видно…»

Адаму показалось, что огромная тёмная тень наклонилась над ним, и в руке сверкнул скальпель. Колени подгибались, розовый туман клубился уже у подбородка.

В этот момент кто-то больно ткнул локтем в спину. Адам через силу обернулся. Молодой парень с круглым лунообразным лицом тупо и одновременно проницательно смотрел ему прямо в глаза. Маленькая папиллома на верхнем веке мелко вздрагивала.

— Извините…

Парень запустил руку в нагрудный оттопыривающийся карман кожаной куртки, и Адаму вновь стало страшно. Он отвернулся, ожидая беспричинного удара по голове или в спину, под лопатку. Всплыло хокку Саеки: «Прости! Когда-нибудь/ и мне снесут голову,/ как я — тебе…

— Ему, как и мне сейчас, было страшно…

Ничего не происходило.

Взгляд Адама, не повинуясь хозяину, запрокидывался за спину к круглоликому парню, и теперь казалось, что тот запустил руку под ремень кожаных брюк, и что-то пульсирующее, скользкое, всплывающее из тайной глубины не то детства, не то инобытия… папиллома… слюна в углу толстых выпяченных губ, наглый обессмысленный взгляд теперь выпученных глаз, устремленных в опасную глубину мысли, которую невозможно скрыть…

Тем временем в центре спирали события сменяли друг друга. Вновь у Адама в сознании мелькнул иероглиф ¥ и раннее утро с ней на огромном камне у подножья поросшей мелколесьем горы, скрывающей слепящий диск восходящего солнца. Роса на камне, на широком атласном рукаве её платья, на окружающей камень траве, на листьях отдалённых деревьев. Сияющее темно-синее небо кажется усеянным жемчужными блестками росы. Каждая капля до краев наполнена тишиной, бездонной тишиной, которая случается только на рассвете. И он уже не видит женщину, он видит самого себя, падает в пропасть инобытия, туда, где не нужны слова, где влекуще и смутно сияет темным пламенем лампада юген, таинственное пламя поэзии. И тьма…

Воспалённое ожиданием чего-то страшного воображение перепрыгивало с предмета на предмет, постоянно крутясь вокруг мысли о возможном разоблачении. Чувство реальности не возвращалось, и Адам не понимал, действительна ли смена событий или это его сознание показывает ему как бы фильм ужасов, особенно изощренный тем, что ничего страшного, собственно, не происходит, но в этом-то и состоит самое страшное. Сам ритуал, идущий со скоростью, превышающей человеческие возможности, таит в себе ужас поглощения… события в центре спирали стремительно сменяют друг друга… и всё рассеивалось: окружающий туман и тьма, глухо бьёт в барабан тяжелой кистью небо… птичий крик… К разноцветным жрицам медленно приближается высокое существо в мехах, с головой, скрытой рогатым шлемом-маской. Оно, спиной к Адаму, то приближается, то удаляется, как будто кто-то играет трансфокатором… Да, оно повернуто спиной, и невозможно рассмотреть морду…

Бьёт барабан… Адам корчится от подступающей к горлу дурноты… С каждым ударом нарастает чувство опасности… Как будто сон… кошмар… и это плечо в судорожно сжатой ладони, пытающееся вырваться… И этот рогатый…

«Он-то тебе и нужен…

«Ну, не иначе это Самаэль собственной персоной!» — предательски шепчут Адамовы губы, иронизируя над собственным страхом, и Адам чуть не валится, потеряв равновесие… плечо соседа выскальзывает из его пальцев, и чья-то рука хватает за плечо его самого… Всего на миг Адаму кажется, что это рука старика из толпы. Рука!.. как будто покрыта густой рыжей шерстью…

Адам осторожно скосил глаза. Руки на плече не было. За ним стояли двое незнакомых мужчин и негромко переговаривались. Несмотря на их приглушённые голоса, Адаму было так ясно слышно, как будто между ними существовал невидимый звукопроводящий коридор. Плотный рыжеволосый мужчина говорил, сохраняя на лице подобье презрительной усмешки, второй, с узким, как лезвие ножа, лицом, украшенным длинными бороздами глубоких продольных морщин, казалось, удерживает рыдания, но голос его при этом был сухим и холодным, как последний февральский мороз в этой полунощной стране.

— А, коллега! Категорически вас приветствую.

— Добрый, если так можно выразиться, денек, коллега.

— Хоронят?

— Как видите.

— Похоже, последний простат дал дуба.

— Какой там простат! Мы их давно перестреляли, как бешеных собак. Что касается последнего, так его прикончили на бегу, когда он спешил предупредить старца Гермогена о том, что его собираются ликвидировать. А самого старца шлёпнули минут через десять-пятнадцать прямо на ступенях храма. Да что я вам рассказываю, вы все это и без меня отлично знаете.

— Хм… теперь у нас ни простатов, ни старцев, одни заводные муляжи и манекены, биороботы служителей культа и представителей общественных институтов… или, хуже того, цахесы с тремя золотыми волосинками на гладко выбритых лысинах.

— Но согласитесь, квалифицировать его как простата было с вашей стороны чрезмерной натяжкой.

Узколиций изобразил на своем плачущем лице далёкую родственницу усмешки:

— Не стану спорить, но и думать о нем, как о простом метэке, дорвавшемся до кормушки, не так уж справедливо.

Рыжеволосый поправил галстук и высокомерным движением пригладил воздух над коком с двумя проборами по сторонам, парадоксальным образом напоминавшим стиляг и членов политбюро одновременно. Узколиций подозрительно скосил глаза на его неприличные манипуляции:

— Извините, но вам явно не достает комсомольских активистов начала шестидесятых с их уличными ножницами. Они бы вас выровняли под одну гребёнку.

— Лучше и не поминайте всуе, а то явятся, как чёрт из табакерки.

— Самое место помянуть нечистого. Наша социальная система хотя и отличается от афинской пятого века до новой эры отсутствием простатов и, так сказать, поголовной метекизацией, но всё же не препятствует проникновению альбигойских ересей и явлению самого Барона во время таких, напоминающих чёрную мессу ритуалов.

— Вижу, коллега, что вы подковались, прежде чем пришли на предварительный вынос тела.

— А как вы думаете? В минуту всеобщей скорби разум не должен блуждать в туманных закоулках воображения.

Рыжеволосый снова неопредёленно хмыкнул в ответ и вторично поправил воздух над поблескивающим антикварным бриолином коком:

— Хотелось бы знать, что с ним случилось, я имею в виду, как его…

Он осёкся, увидев предостерегающий взгляд сведённых у переносицы глаз узколицего, и понизил голос, обретший заговорщицкие обертоны.