— Слыхать, кто есть напротив, стонут там по ночам…

— Кошки, должно быть, — согласились соседи, — дверь-то заколочена давно.

— Раньше там дворничиха Нюрка жила, — кто-то вставил, — она с истопником сбежала.

Не верил я соседям, потому как крики и стоны слышал по ночам, а окошко на лестнице само собой исчезло. Я спустился в наш двор-колодец, где над домами нерешительно завис клочок неба. В углу двора на куче угля пристроились по нужде две новые дворничихи. Я хотел было обратиться к ним за разъяснениями, но они грубо крикнули:

— Проходи, олух, обоссу за грош!

Они били меня по спине дробным хриплым смехом. Во флигеле разместилось домоуправление. В передней сидели слесаря среди битых стекол, прогнивших оконных рам, ржавых труб. Они склонились над дощатым занозистым столом, громко и азартно стуча домино. Я спрашивал их, но они наливали водку в мутные стаканы и смеялись. Я прошел к технику-смотрителю, но, видно, у него было собрание, сквозь дым слышались громкие голоса, споры. К самому домоуправу я вошел на цыпочках. В модной полувоенной форме и больших очках с полубитыми стеклами, он склонился над письменным столом, заваленным бумагами. В его неподвижной руке замерла ручка — вечное перо, домоуправ спал. Я кашлянул, сморкнулся, икнул, шаркнул ногой. Домоуправ поднял осоловелые глаза и дернул головой. Я развернул свой вопрос большим ярким плакатом. Домоуправ неловко почесывал голову пятерней. Нарастающее жужжание мух выбило меня из колеи, я как бы забыл, о чем спрашивал.

С потолка свисали липкие ленты для ловли мух, и громадные черные их тела лоснились от тонких лучиков солнца, осторожно просачивающихся в окно. И вот уже вместо мух я увидел убитых солдат, распластанных на клейкой бумаге, как на поле боя. Мысленно пытался отогнать видение, но не смог. Всему виной было утомление, бессонные ночи.

— А ты постучи, — неожиданно бросил домоуправ. Он снова заснул, и храп его слился с жужжанием мух. Взор мой опять упал на полосы клейкой бумаги, и среди мух я увидел домоуправа, разглядел даже слесарей. Тихо вышел из кабинета и вернулся к себе. Аккуратно вынул из комода давно приготовленную рюмку водки и опрокинул ее. На черной лестнице пахло вечерней свежестью и выстиранным бельем. Забитая дверь притягивала меня, как запретное. Я постучал — дверь, уж и сам не знаю как, открылась моему любопытству, и вот я в комнате. Переминался с ноги на ногу и застенчиво смотрел на носки своих ботинок. Голос ее был глубок и, казалось, исходил из глубины, недосягаемой для воображения. Так по стенке я добрался до нее совсем близко и опустился на колени перед высокой кроватью.

— Кто ты? — спросил я, глядя в ее глаза. — Кто ты? — и вопрос мой коснулся ее зеленых лучистых глаз, так обжигавших меня, что я забыл обо всем.

И улыбка вдруг осветила ее внутренним светом, и она сказала:

— Ты один, первый пришел ко мне… Богиня я, забытая и потерянная во времени. Эпохи рушатся, громко стуча столетиями, но никто не вспоминает обо мне…

Застонало мое сердце от несправедливости, нагло разгуливающей по дорогам жизни, застонало от лозунгов зла, транспарантов насилия, заныло от многочисленных революций, пожирающих народ.

— Не забуду тебя, не покину, — задыхаясь кричал я, горячо целуя ее колени. Быстро соорудив из нехитрой мебели что-то вроде пирамиды, я ловко взобрался на ее постель. Проклиная глубокие складки, в которые то и дело проваливался, я, наконец, с ее помощью добрался до нее и сразу приник к ее телу, которое показалось мне неожиданно холодным. Глубокое человеческое чувство охватило меня — вот истинное одиночество на грани величия. Мысли и чувства мои смешались в один комок, тяжелый видимый комок, который, однако, быстро растаял от ее жаркого, порывистого дыхания. И застонала богиня тихо и протяжно, и обхватила меня длинными руками, связала меня темными косами. Заметались оконные рамы, словно бурые прелые листья от холодного осеннего ветра, заструились по комнате тонкие косы, и показалось мне, что я заблудился на лестнице столетий, и богиня моя не подвластна человеческому разумению.

Я увидел, что похожа она на большое и темное облако, и тогда вошел в меня страх, но он не смог оградить меня от ее всепобеждающего взгляда и не сохранил меня.

Когда рассеялся предутренний туман, я обнаружил себя на городской свалке. Высокие фабричные трубы вырастали за горизонтом, и шум города едва достигал сюда. Я хотел было подняться, но заметил, что я не весь.

Кое-как собрал, но многого все же не хватало. Едва добрался до города. Улицы города были праздничны, люди вышли на субботник, с песней работа спорилась. Я блуждал, как оторванный, чужой, я забыл о доме. Где он? Недостаточный и ущербный, я все же смог кое-где дорисовать, а кое-где наклеил из газетных вырезок, таким образом воссоздал видимость целого. Блуждая по улицам, встретил одного из сослуживцев.

— Сима! — закричал я.

Он обрадовался. Снова служба.

— Где был? — удивлялись сослуживцы.

— На войне, — коротко бросал я наугад, пытаясь отделаться от назойливых вопросов.

— Война… что это? — спрашивали они. Рылись в словарях, но ничего не нашли.

Снова окружили меня:

— Война? Но что это?

Я махнул рукой:

— Вот все вокруг, вы сами, я, все есть война…

Они отошли в сторону кучкой, шептались, но не могли понять. Тогда подвел я их к окну и указал:

— Вот война!

И в моих глазах замелькали светлые лоскутки, сотканные из забытых далеких снов, и я увидел поле боя, атаку, а среди жаркой схватки — скрипач. Бешено мелькает в его руке тонкий смычок. Вокруг падают бойцы, а смычок трепещет, и чудные мелодии содрогают тревожный воздух войны. Но вот и скрипач упал.

Лег на землю, пропитанную ненавистью, а скрипка все не расставалась со смычком, легкая мелодия сливалась с неподвижным небом. Набежавшее облако стерло видение. Среди наступившей тишины я увидел женщину. Она медленно выплывала из тени. Поднялся тогда скрипач навстречу, и вошли они друг в друга, растворились, как облако в облаке. Встряхнулся я и сказал:

— Вот война…

Улыбнулись сослуживцы:

— Люди идут по делам, машины снуют, бытом зовется это, но не войной.

— Да, быт это, — согласился я, — быт и есть война.

Дома соседи с любопытством выглядывали сквозь узкие щели скрипучих дверей.

— Друзья! — я протянул руки, но они быстро исчезли за темными плитами стен. Я с радостью бросился к книгам, без меня они покрылись толстым слоем пыли. Но услышал за стеной стон. И сердце мое покатилось, как мячик, к ее забитой накрепко двери. Нет, не забыл я ее. Глаза ее зажглись большими яркими звездами.

Она с нескрываемым любопытством рассматривала и ощупывала меня.

— Осторожно, — предупредил я, — не порви.

— Ты бумажный!? — воскликнула она.

Я с гордостью кивнул. Это меня и погубило.

Обнаружил я себя на знакомой свалке. Сразу заметил нехватку. Пытался двигаться, но тщетно — слишком многого не хватало, почти ничего не осталось, лишь жалкий кусочек живой мысли. Не думал я, что вторичный распад будет так смертелен.

— Вот и вся недолга, — сказал я себе. Я приготовился к тоскливому существованию в пределах неподвижности.

Всматриваясь в окружающее, скоро заметил соседа по квартире — вернее, часть его. Быстро отвернулся, да и он сделал вид, что не узнал меня. Но совсем рядом вдруг обнаружил сослуживца, затем далее еще одного и еще, и уже не мог скрыть радость, увидел директора и старшего мастера, они кивнули мне с печальной улыбкой. Скоро я нашел и домоуправа без стола, и слесарей без домино, и товарища моего Сигизмунда — частичные, ущербные и недостаточные — тот живой мир, ЖИВОЙ МИР, который я привык видеть вокруг.

Радость и смущение от встреч быстро прошли, и мы скоро позабыли друг о друге и не видели больше друг друга, будто нас и не было вовсе. Дни шли за днями строем. Редко кто забредал сюда из прошлого. Однажды медленно прошел одинокий старый человек в рваной обгорелой шинели. Шел, низко опустив голову, вроде что-то искал или потерял. Увидя меня, наклонился и долго внимательно разглядывал, прищурив глаза. Свалка казалась бесконечной, а трубы на горизонте сливались с прозрачным воздухом. Окружающий меня мир, неподвижный мир, стал МОИМ МИРОМ, НАШИМ МИРОМ, а те люди, которые забредали сюда случайно из прошлого, казались мне чужими.