Ничего, впрочем, не ожидая — слишком много пережил разочарований. Хотя на этот раз картина была на удивление чёткой и ясной.

И он действительно нашёл ядоа. Просто вышел однажды в сумерках из густых камышей и увидел в буйных зарослях кактусов и белых цветов огромную, размытую фигуру, похожую на человекообразный клубень. Со стороны существа шёл шум, похожий на шум водопада, но состоящий из десятков переплетений звуков, где падающая вода была лишь одной из ниточек плетения. В этом шуме смутно угадывались намёки на отдельные слова, и казалось, что если вслушаешься получше, сможешь разобрать всю речь.

Нахшон вслушивался до темноты, а потом тихо ушёл. После этого он каждый день приходил сюда в сумерках, слушал и слушал, подходя всё ближе. Когда наступала темнота, его охватывали страх и какое-то опьянение, и он шёл в крошечное селение по соседству, падая там замертво на свою лежанку. Наконец, он подошёл к твари достаточно близко.

О последовавших событиях, переросших в настоящее расследование, известно мало и только из вкривь и вкось расшифрованных отрывков. Семейная легенда Якоби гласит, что в течение этой истории Нахшон несколько раз был на волосок от смерти, а через некоторое время он уехал из Святой Земли и без объяснений отказался выполнять далее свои обязанности. Согласно той же легенде, он якобы выяснил, что встреченный им ядоа был создан наподобие голема местными иудейскими мистиками из некой мессианской секты с целью поторопить Возвращение. Что и подорвало веру Нахшона. Правда, все каббалисты в один голос утверждали, что ядоа невозможно создать как голема, а попытавшегося ждёт верная и страшная смерть, но дыма без огня не бывает.

В наши дни ядоа интересовались немногие.

Один ненормальный изъездил Израиль вдоль и поперёк, расспрашивая всех и вся о легендах и сказках про ядоа. Он подолгу разговаривал с ветхими продавцами религиозной литературы, со стариками из восточных общин, с бедуинами и друзами, со странненькими вроде себя. Разумеется, он не столько расспрашивал, сколько рассказывал сам, причём явно им же и выдуманное. Вершиной поведанного им бреда стало утверждение, будто согласно некоторым толкованиям мифических раввинов через сорок лет после того, как Народ овладеет Землёй, в ней начинают рождаться ядоа, а стало быть, поскольку Израилю уже почти пятьдесят, ядоа уже снова должны в его пределах быть. И вроде бы он их искал и чуть ли не нашёл. На «семинарах по развитию самосознания» и в ночном лесу у костра его рассказы слушались особенно хорошо, так что одно время расказчика окружала группка соратников, которая, впрочем, быстро рассосалась. Ко всеобщему облегчению, в религиозных кварталах к нему отнеслись с полным равнодушием, в бедуинских и друзских посёлках — с таким же равнодушием, только чуть более вежливым. А потом случилось непредвиденное: жители соседних палестинских деревень потребовали у выдумщика, чтобы он позволил им осмотреть свой сад. Получив отказ, палестинцы аккуратно, чтобы никого не задеть, обстреляли дом и попытались ворваться внутрь, но были отброшены вовремя предупреждённой осведомителями полицией. Затем было долгое, муторное расследование, в ходе которого выяснилось: соседи обвинили владельца сада в том, что он прячет у себя ядоа, а тот подсказывает ему, как вести хозяйство и находить клады. А зверь тем временем пьёт соки из соседских пастбищ и садов, насылает кошмары на беременных женщин и бешенство на скот. Дело замяли, да так, что до сего дня неизвестно, чем же всё закончилось.

Самой известной из занимавшихся ядоа была, конечно, поэтесса Орьян. Она была совершенно сумасшедшая, и уже само её появление в богемной среде Тель-Авива стало легендой.

Как-то раз в конце осени большой компании молодых тель-авивских художников и поэтов взбрело в голову поехать ночью в лес на пикник. Одной из сугубо городских девушек быстро надоели всякие приготовления, и она отправилась в одиночестве посмотреть ночной лес, не выпуская из глаз костра. Сочетание тёмного, сырого осеннего леса и горящего невдалеке огня ввело её в задумчивое, полусонное состояние, и девица застыла, оперевшись о влажный ствол. Её сознание чуть совсем не уплыло, когда она поняла, что снизу на неё в упор смотрит бледное лицо. Чуть не прямо под её ногами на хвое и листьях лежала щуплая девушка, которая на вопль «Что ты тут делаешь?!» спокойно ответила: «Ищу ядоа».

Рассказ Орьян и по сей день бродит по тель-авивской тусовке и, наверное, останется в веках как образец наркотического видения.

Ей хотелось сдохнуть, по ряду причин, просто лечь и сдохнуть. Но сделать это можно тоже не везде: в городе, например, умирать противно. Тошно. Поэтому она поехала за город и забралась поглубже в лес.

Там она легла на землю, упираясь пятками в сырой свол, и стала смотреть на закатное небо, присыпанное, особенно по краям, тёмной листвой. Орьян лежала так до той минуты, как небо начало ярко гореть, словно огонь в камине. Тогда Орьян пошла по стволу вверх, к этому жару, чтобы отогреться снаружи и изнутри, чтобы пропал тошный, сырой холод. Она шла, иногда перепрыгивая на стволы, росшие «ниже», чтобы пройти в самый центр приближающегося небесного огня, а притяжение оказалось у неё под пятками. Правда, когда она вошла в кроны, от света остались только горящие, застрявшие в ветках рыжие клочки, и пришлось продираться через густые, казавшиеся почти чёрными ветки.

Здесь она почувствовала и почти увидела их, ядоа, запутавшиеся в ветках и прижавшиеся к стволам тёмные силуэты, которые начали двигаться ей навстречу под истерический визг вечерних птиц. Почему-то оглянувшись назад-вниз, Орьян ощутила сырую темень леса внизу и быстро пропиталась ею, как губка, только через минуту поняв, что сырой холод — это дикий страх, а горящее небо стало похоже на отблеск лампы на фольге и больше ничего не значит.

Она побежала назад и вбок, прыгая на одни стволы и влезая на другие, стараясь как можно меньше бежать вниз, в тёмную сырость. Скоро она поняла, что силуэты и сами гонят её скорее вниз — в сторону нового притяжения, — чем к корням. Начало быстро темнеть, а лес стал реже, и наконец она поскользнулась на тонком стволе, сорвалась, больно ударившись боком, и стала падать. Падать, летя почти параллельно земле. Внизу мелькнули какие-то старые заброшенные дома с чёрными окнами, глиняный пустырь, потом земля скорее полетела навстречу, и страшный удар погасил глаза Орьян.

Она пришла в себя в сером и пасмурном городе, почти пустом, а значит, пятничном, только окна не горели тёплым светом, как обычно в пятницу.

Орьян постоянно говорила и писала о ядоа, она стала притчей во языцех и довольно быстро многим наскучила. Она одновременно считала, что ядоа её преследуют, и маниакально их искала, как человек, который кого-то боится, но ищет, чтобы что-то объяснить.

Однажды её не было несколько дней, а потом Орьян появилась в чьей-то квартире, шатаясь от слабости, постоянно обтирая воображаемую холодную тину с действительно покрытых старой грязью штанов и жалуясь, что от этой тины у неё немеют ноги. Она говорила, что случайно зашла в «болото сна глаз и рук» и пробродила там сутки. Там, неглубоко в земле, лежат и спят лицом вниз огромные ядоа, и их сны, как тяжёлый пар, перемешиваются с землёй. Ядоа спят, потому что не могут встать из-за слишком короткой пуповины, и сны их превратили землю вокруг в тину из теней и ожиданий. Они отбирают жизненные силы у искусственных вещей и выращивают в этом болоте снящееся им, которое, как и они сами, растёт из земли на пуповинах.

Вечно трясущаяся от нервного озноба Орьян всё время бредила какими-то «человечками на верёвочках», которых то ли «выснили» ядоа, то ли создала с отчаяния Земля, то ли вызвал кто-то третий. Орьян была уверена, что эти довольно убогие и страшные создания ищут её, вернее, её двойника, «мёртвую девочку», и боялась, что они по ошибке убьют её саму, приняв за эту «мёртвую девочку», которую она и сама была бы рада убить.