В жарко натопленной комнате, где угол для подарков обклеен синей обёрточной бумагой с золотыми звёздами, сценарий праздника прост. Встреча — значит поздравления (меня — с Рождеством? уффф), бесконтактные поцелуи, которым я никогда не научусь: прикосновение к щеке с причмокиванием губами в воздухе. Честное прикосновение чревато размазыванием помады по тональному крему на чужой щеке, но я не могу так, как они. Уж лучше просто с чувством пожать руку, оставляя в жесте хоть каплю его изначального смысла, чем раздавать направо и налево кастрированные поцелуи. Которые, несмотря на бесплотность, являют собой единственный момент близости на ближайший день. Последующие часы состоят в чередовании карт, лото, подготовки к еде, еды, пищеварительного кофе, критического посматривания в экран телевизора, причём кто-то обязательно требует этот дурацкий телевизор выключить, а кто-то — сделать погромче. И снова: игра, еда, Jingle bells, кофе, пауза на переваривание, мужчины за столом говорят о политике, женщины моют на кухне посуду. Потом — поцелуи в обратном порядке, и — наконец-то! — серая замёрзшая машина везёт меня домой. Можно развалиться на заднем сиденьи и смотреть вверх на дома в городе и на туман вдоль шоссе. Дорогой мой придорожный туман, — думаю я, — самое философское из явлений природы, самое милосердное, скрывающее и украшающее то, что вокруг, ограничивающее поле зрения до границ моей близорукости. Жить в тумане. Благороднее, чем жить, как живу с ними.
Потому что два дня в этой квартире были прожиты не только привыкшими, создавшими этот порядок дочками и их мужьями, для которых безделье — редкость, не только двумя внуками: один — носом в книгу, другая — плеер на ушах, глаза в обеззвученном телевизоре, — но и мной, посторонней. Два дня моя голова живёт как завёрнутая в вату, в ту пожелтевшую, с мелкими, щекочущими нос стружками, в которой хранили новогодние игрушки в моём старом доме. Глаза открыты, но видеть нечего, произносимые слова редки и не имеют смысла. Единственный момент оживления — еда. Тут я говорю себе: ну, хотя бы это — настоящее. До и после еды я превращаюсь в стеклянный шарик, набитый вместо блёсток мозгами, аккуратно улёгшийся в мягкое стариковское кресло, за спиной играющих, вне траекторий взглядов, устремлённых в экран. С книгой в руках или склонив голову на плечо, закрыв глаза и отгородившись, как обычно, завесой волос, думаю о том, как завтра дорвусь до компьютера и смогу описать то, что происходит вокруг, перебираю мысленно людей, с которыми предпочла бы быть в эти дни, да и вообще во все дни жизни. Очевидно, если бы ситуация перевернулась, на той стороне колодца вспоминала бы с грустью мягкость кожаных кресел и вкус рождественского фруктового салата, украшенного мягким мороженым.
Мысль оставляет в стороне фрагменты людей, возвращается к захлопнутой книге, полученной в подарок пару дней тому назад. Ленивая мысль радуется способности модного латиноамериканского писателя перенести западного читателя в самую гущу амазонских лесов, заставить его видеть то, что за всю свою жизнь бедняжка не смог бы себе представить, да и вряд ли захотел бы. Становится смешно, оттого что книга — «Старик, который читал романы о любви» — была получена из рук нежной и набожной особы с оленьими глазами, талия которой обхватывается двумя ладонями, а любовные истории умещаются в две большие коробки, обклеенные флорентийской бумагой с коричневыми лилиями на бледно-жёлтом фоне. На коробках надписаны имена приславших письма. Вручая подарок, она сказала: «Мне очень понравилось, надеюсь, понравится и тебе тоже». Думала, хватит на праздники, но книга прочитана за пару часов. Что теперь? Неплохо было бы вернуться к дарительнице книги, поболтать, выяснить, что же ей там понравилось. Почти уверена, что она пропустила строчки о грязи и убожестве, и даже если — взрослый всё-таки человек — прочла описание гниющих ран, не поняла написанного, потому что ни разу не видела мясо гниющим, а только — свежим, упрятанным в целлофан, рассортированным по проценту содержания жиров. Не говоря уже о малой вероятности того, что ей когда-либо приходилось или придётся выгребать — руками — из умершего холодильника килограммы червивого мяса, оставленного родителями на пропитание ребёнку, пока они ловят августовское солнышко где-нибудь в Крыму. Я бы не смогла описать это мясо так ярко, как в книге: открыть глаза было всё-таки слишком для моей впечатлительной юной натуры. Пробег от кухни до туалета, между листьями конопли, разложенными для просушки на газетке в центре кухни, и стопками английских книг, которые кто-то забыл в коридоре, был достаточно быстр, и порченый продукт, пролетев сквозь распахнутые испуганными свидетелями двери, мягко шлёпнулся на газон. Было ли свидетелям жаль меня или протухшего мяса, то есть обеда, — не знаю. Вероятнее всего, в исчезновении посторонних из квартиры сыграл решающую роль забившийся вскоре и напрочь унитаз, а не дедушкины звонки и визиты. Очевидно, строки об охотнике, трогающем загнившую рану, производят на меня и на оленеглазую особу впечатление разной силы, и дело не в большей или меньшей чувствительности, не в непохожести друг на друга вообще всех возможных читателей. Соблазн сравнить ситуацию со стеклянной стеной силён, но ведь неправда: по эту сторону стекла, за моими плечами, вот прямо сейчас, нет никого.
Люди в зале ни о чём таком не задумываются. Никем не замеченная, отправляюсь из комнаты в туалет по длинному коридору. Спешить некуда, и в туалете растягиваю момент одевания, думая о том, что нравлюсь себе больше всего в таком переходном состоянии. Мысленно регистрирую возможную фотографию a-la Ричард Керн: «Такая-то одевается на фоне унитаза». Нота бене: холодные белые плитки в контрасте с остатками загара, чёрная ушанка съехала на глаза, руки раскрывают чёрную блузку и останавливаются на спрятанной в бархате тёплой груди, взгляд вниз на спущенные до колен колготы и трусы, вверх по бёдрам и вперёд в зеркало, какие мы красивые и бессмысленные. Вместе с нами отражаются пустые флаконы, зубные щётки и пластиковая клетка для контактных линз. Становится холодно, всё натягивается в обратном порядке, но остаётся улыбка от собственного тщеславия, которую остальные гости этого дома охотно примут за рождественский энтузиазм.
Стеклянная дверь, коридор, кухня с горой посуды, комната, где, как и пять минут назад, играют, переругиваясь и взрываясь смехом и обидами, три дочки и их мужья. Дедушка дремлет на диване. Внуки скучают. Моя книга кончилась, не читать — значит начать злиться на себя за потерянное время и невозможность что-либо изменить. А злиться нельзя, потому что заметят и им будет неловко, поэтому… Что бы такого сделать? Нет, только не телевизор, боже упаси! Лучше переберу журналы, вдруг найдётся что-то свежее? Увы, всё давно уже пролистано, просмотрено, прочитано. Фотографии такой-то актрисы, отдыхающей топлесс на острове Маврикий (я как-то искала там поставщиков удобрений); тест «Узнай, какая вы пара», всего три варианта ответов; уже не актуальные советы, где покупать подарки на Рождество: страница красная, страница голубая, страница золотая. С меня хватит! Под руку подворачивается книжонка с жёлтой обложкой — шпионский детектив. Ежемесячными изданиями из этой серии заполнена дедушкина спальня. Вот опять загадка: ну кто это всё пишет, кто рисует обложки, кто печатает? Ну-ка, ну-ка: на обложке кривые пальмы, плоский лимузин, брюнетка с пистолетом в руке. Женщины и экзотика… это уже может быть интересно! Листаю, начиная с конца. Проскальзывают русские имена, мелькает какая-то Наталья… «Молодая эстонка смотрела на него так страстно, что Джон забыл о её возможной связи с КГБ…», «Зрелище, представшее его глазам…» — нет-нет, это решительно интересно, вернёмся на пару страниц назад… «Джон впервые видел подобный фильм. Оргия на экране становилась всё горячей, и он внезапно почувствовал, как рука Натальи задела его бедро. Этого мимолётного прикосновения хватило, чтобы она почувствовала…»; «Высокий мужчина восточного типа приблизился к Наталье. Она завела руку за шею, чтобы оттолкнуть его, и наткнулась на…» — на то же самое, что и у бедного Джона, но продолжим: «Араб должен был только передать информацию, но он не смог справиться с возбуждением, возникшим при виде руки Джона, смело приподнимавшей юбку прекрасной эстонки. Одной рукой лаская её локоны, он засовывал записку с номером телефона в вырез её шикарного платья. В этот момент она содрогнулась под волной неудержимого…» — в общем, ясно. Никто так не развлекается в эстонских кинотеатрах, как шпионы всех мастей. Изнанка вялотекущего праздника проявляется постепенно во всей своей неизведанной красе. Слава тебе, господи, теперь мне будет чем заняться во время этих и всех будущих бесконечных ленивых дней!
