Музыка Вот ноты звонкие органа то порознь вступают, то вдвоем, и шелковые петельки аркана на горле стягиваются моем… И музыка передо мной танцует гибко, и оживает всё до самых мелочей: пылинки виноватая улыбка так красит глубину ее очей! Ночной комар, как офицер гусарский, тонок, и женщина какая-то стоит, прижав к груди стихов каких-то томик, и на колени падает старик. и каждый жест велик, как расстоянье, и веточка умершая жива, жива… И стыдно мне за мелкие мои старанья и за непоправимые слова. …Вот сила музыки. Едва ли поспоришь с ней бездумно и легко, как будто трубы медные зазвали куда-то горячо и далеко… И музыки стремительное тело плывет, кричит неведомо кому: «Куда вы все?! Да разве в этом дело?!» А в чем оно? Зачем оно? К чему?!! …Вот черт, как ничего еще не надоело! «Я никогда не витал, не витал…»
Я никогда не витал, не витал в облаках, в которых я не витал, и никогда не видал, не видал городов, которых я не видал. И никогда не лепил, не лепил кувшин, который я не лепил, и никогда не любил, не любил женщин, которых я не любил. Так что же я смею? И что я могу? Неужто лишь то, чего не могу? И неужели я не добегу до дома, к которому я не бегу? И неужели не полюблю женщин, которых не полюблю? И неужели не разрублю узел, который не разрублю, узел, который не развяжу, в слове, которого я не скажу, в песне, которую я не сложу, в деле, которому не послужу, в пуле, которую не заслужу? «Нацеленный в глаз одинокого лося…» Нацеленный в глаз одинокого лося. Рога в серебре, и копыта в росе. А красный автобус вдоль черного леса, как заяц, по белому лупит шоссе. Шофер молодую кондукторшу любит. Ах, только б автобус дошел невредим… Горбатых снопов золотые верблюды упрямо и долго шагают за ним. Шагают столбы по-медвежьи, враскачку, друг друга ведут, как коней, в поводах, и птичка какая-то, словно циркачка, шикарно качается на проводах. А лес раскрывает навстречу ворота, и ветки ладонями бьют по лицу. Кондукторша ахает на поворотах: ах, ей непривычно с мужчиной в лесу! Сигнал повисает далекий-далекий. И смотрят прохожие из-под руки: там красный автобус на белой дороге, у черного леса, у синей реки. «Мы приедем туда, приедем…» Мы приедем туда, приедем, проедем — зови не зови — вот по этим каменистым, по этим осыпающимся дорогам любви. Там мальчики гуляют, фасоня, по августу, плавают в нем, и пахнет песнями и фасолью, красной солью и красным вином. Перед чинарою голубою поет Тинатин в окне, и моя юность с моей любовью перемешиваются во мне. …Худосочные дети с Арбата, вот мы едем, представь себе, а арба под нами горбата, и трава у вола на губе. Мимо нас мелькают автобусы, перегаром в лицо дыша… Мы наездились, мы не торопимся. Мы хотим хоть раз не спеша. После стольких лет перед бездною, раскачавшись, как на волнах, вдруг предстанет, как неизбежное, путешествие на волах. И по синим горам, пусть не плавное, будет длиться через мир и войну путешествие наше самое главное в ту неведомую страну. И потом без лишнего слова, дней последних не торопя, мы откроем нашу родину снова, но уже для самих себя. Храмули Храмули — серая рыбка с белым брюшком. А хвост у нее как у кильки, а нос — пирожком. И чудится мне, будто брови ее взметены и к сердцу ее все на свете крючки сведены. Но если вглядеться в извилины жесткого дна — счастливой подковкою там шевелится она. Но если всмотреться в движение чистой струи — она как обрывок еще не умолкшей струны. И если внимательно вслушаться, оторопев, — у песни бегущей воды эта рыбка — припев. На блюде простом, пересыпана пряной травой, лежит и кивает она голубой головой. И нужно достойно и точно ее оценить, как будто бы первой любовью себя осенить. Потоньше, потоньше колите на кухне дрова, такие же тонкие, словно признаний слова! Представьте, она понимает призванье свое: и громоподобные пиршества не для нее. Ей тосты смешны, с позолотою вилки смешны, ей четкие пальцы и теплые губы нужны. Ее не едят, а смакуют в вечерней тиши, как будто беседуют с ней о спасеньи души. |