Свет в окне на улице Вахушти Кружатся тени, кружатся тени. Они — как бабочки в тишине. Чернеют тени ночных строений, и только тени — в ночном окне. Кружатся тени за занавеской, то врозь, то снова — совсем одно плечо мужское и профиль женский — как два актера в немом кино. На фоне спящего, городского, всему обычному вопреки, так четок профиль лица мужского, так плавен контур ее руки… …С утра обычно в дела и будни уйдут, похожи на всех других, а тут как будто муссон попутный струится в их парусах тугих. Две тени кружатся, крылья сливши к неведомым берегам гребя… Который век, никому не слышны, играют тени самих себя. И в белом свете, в окно идущем и опечатавшем их жилье, они — как будто живые души, которым нужно сказать свое. То руки тонкие воздевают, то вдруг взлетают на свет утра, то неподвижные замирают, как два молчальника у костра. Старый дом
Дом предназначен на слом. Извините, если господствуют пыль в нем и мрак. Вы в колокольчик уже не звоните. Двери распахнуты. Можно и так. Все здесь в прошедшем, в минувшем и бывшем. Ночь неспроста тишину созвала. Серые мыши, печальные мыши все до единой ушли со двора. Где-то теперь собралось их кочевье?.. Дом предназначен на слом. Но сквозь тьму, полно таинственного значенья, что-то еще шелестит по нему. Мел осыпается, ставенка стонет. Двери надеются на визит. И удивленно качается столик. И фотокарточка чья-то висит. И, припорошенный душною пылью, помня еще о величье своем, дом шевелит пожелтевшие крылья старых газет, поселившихся в нем. Дом предназначен на слом. Значит, кроме не улыбнется ему ничего. Что ж мы с тобой позабыли в том доме? Или не все унесли из него? Может быть, это ошибка? А если это ошибка? А если — она?.. Ну-ка гурьбой соберемся в подъезде, где, замирая, звенит тишина! Ну-ка, взбежим по ступенькам знакомым! Ну-ка для успокоенья души крикнем, как прежде: «Вы дома?.. Вы дома?!..» Двери распахнуты. И ни души. Ленинградская элегия Я видел удивительную, красную, огромную луну, подобную предпраздничному первому помятому блину, а может быть, подобную ночному комару, что в свой черед легко взлетел в простор с лесных болот. Она над Ленинградом очень медленно плыла. Так корабли плывут без капитанов медленно… Но что-то бледное мне виделось сквозь медное покрытие ее высокого чела. Под ней покоилось в ночи пространство невское, и слышалась лишь перекличка площадей пустых… И что-то женское мне чудилось сквозь резкое слияние ее бровей густых. Как будто гаснущий фонарь, она качалась в бездне синей, туда-сюда над Петропавловкой скользя… Но в том ее огне казались мне мои друзья еще надежней и еще красивей. Я вслушиваюсь: это их каблуки отчетливо стучат… и словно невская волна, на миг взметнулось эхо, когда друзьям я прокричал, что на прощание кричат. Как будто сам себе я прокричал всё это. «В саду Нескучном тишина…» В саду Нескучном тишина, Встает рассвет светло и строго. А женщину зовут Дорога… Какая дальняя она! «Осень ранняя. Падают листья…» Осень ранняя. Падают листья. Осторожно ступайте в траву. Каждый лист — это мордочка лисья… Вот земля, на которой живу. Лисы ссорятся, лисы тоскуют, лисы празднуют, плачут, поют, а когда они трубки раскурят, значит — дождички скоро польют. По стволам пробегает горенье, и стволы пропадают во рву. Каждый ствол — это тело оленье… Вот земля, на которой живу. Красный дуб с голубыми рогами ждет соперника из тишины… Осторожней: топор под ногами! А дороги назад сожжены! …Но в лесу, у соснового входа, кто-то верит в него наяву… Ничего не попишешь: природа! Вот земля, на которой живу. Улица моей любви Закрывают старую пивную. Новые родятся воробьи. Скоро-скоро переименуют улицу моей любви. Имечко ей звонкое подыщут, ласково, должно быть, нарекут, на табличку светлую подышат, тряпочкой суконною протрут. Но останется в подъездах тихий заговор моих стихов, как остались девушки в невестах после долгих войн, без женихов. А строитель ничего не знает, то есть знает, но не признает. Он топор свой буднично вонзает, новый вид предметам придает. Но по-прежнему и неспроста ведь мы слетаемся как воробьи — стоит только снегу стаять — прямо в улицу своей любви, где асфальт придуман просто, голубеет, как январский наст, где воспоминанья, словно просо, соблазняют непутевых нас. |
