«Ты — мальчик мой, мой белый свет…» Ты — мальчик мой, мой белый свет, оруженосец мой примерный. В круговороте дней и лет какие ждут нас перемены? Какие примут нас века? Какие смехом нас проводят?.. Живем как будто в половодье… Как хочется наверняка! Цирк
Цирк — не парк, куда вы входите грустить и отдыхать. В цирке надо не высиживать, а падать и взлетать. И, под куполом, под куполом, под куполом скользя, ни о чем таком сомнительном раздумывать нельзя. Все костюмы наши праздничные — смех и суета. Все улыбки наши пряничные не стоят ни черта перед красными султанами на конских головах, перед лицами, таящими надежду, а не страх. О Надежда, ты крылатое такое существо! Как прекрасно твое древнее святое вещество: даже если вдруг потеряна (как будто не была), как прекрасно ты распахиваешь два своих крыла над манежем и над ярмаркою праздничных одежд, над тревогой завсегдатаев, над ужасом невежд, похороненная заживо, являешься опять тем, кто жаждет не высиживать, а падать и взлетать. «Разве лев — царь зверей? Человек — царь зверей…» Разве лев — царь зверей? Человек — царь зверей. Вот он выйдет с утра из квартиры своей, он посмотрит кругом, улыбнется… Целый мир перед ним содрогнется. Встреча Насмешливый, тщедушный и неловкий, единственный на этот шар земной, на Усачевке, возле остановки, вдруг Лермонтов возник передо мной, и в полночи рассеянной и зыбкой (как будто я о том его просил) — Мартынов — что… — он мне сказал с улыбкой. — Он невиновен. Я его простил. Что — царь? Бог с ним. Он дожил до могилы. Что — раб? Бог с ним. Не воин он один. Царь и холоп — две крайности, мой милый. Нет ничего опасней середин… Над мрамором, венками перевитым, убийцы стали ангелами вновь. Удобней им считать меня убитым: венки всегда дешевле, чем любовь. Как дети, мы всё забываем быстро, обидчикам не помним мы обид, и ты не верь, не верь в мое убийство: другой поручик был тогда убит. Что — пистолет?.. Страшна рука дрожащая, тот пистолет растерянно держащая, особенно тогда она страшна, когда сто раз пред тем была нежна… Но, слава Богу, жизнь не оскудела, мой Демон продолжает тосковать, и есть еще на свете много дела, и нам с тобой нельзя не рисковать. Но, слава Богу, снова паутинки, и бабье лето тянется на юг, и маленькие грустные грузинки полжизни за улыбки отдают, и суждены нам новые порывы, они скликают нас наперебой… Мой дорогой, пока с тобой мы живы, всё будет хорошо у нас с тобой… «Человек стремится в простоту…» Человек стремится в простоту, как небесный камень — в пустоту, медленно сгорает и за предпоследнюю черту нехотя взирает. Но во глубине его очей, будто бы во глубине ночей, что-то назревает. Время изменяет его внешность. Время усмиряет его нежность. Словно пламя спички на мосту, гасит красоту. Человек стремится в простоту через высоту. Главные его учителя — Небо и Земля. Прощание с Польшей Мы связаны, поляки, давно одной судьбою в прощанье, и в прощенье, и в смехе, и в слезах. Когда трубач над Краковом возносится с трубою, хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах. Потертые костюмы сидят на нас прилично, и плачут наши сестры, как Ярославны, вслед, когда под крик гармоник уходим мы привычно сражаться за свободу в свои семнадцать лет. Прошу у вас прощенья за раннее прощанье, за долгое молчанье, за поздние слова; нам время подарило пустые обещанья, от них у нас, Агнешка, кружится голова. Над Краковом убитый трубач трубит бессменно, любовь его безмерна, сигнал тревоги чист. Мы школьники, Агнешка. И скоро перемена. И чья-то радиола наигрывает твист. Прощание с новогодней елкой Синяя крона, малиновый ствол, звяканье шишек зеленых. Где-то по комнатам ветер прошел: там поздравляли влюбленных. Где-то он старые струны задел — тянется их перекличка… Вот и январь накатил-налетел бешеный, как электричка. Мы в пух и прах наряжали тебя, мы тебе верно служили. Громко в картонные трубы трубя, словно на подвиг спешили. Даже поверилось где-то на миг знать, в простодушье сердечном): женщины той очарованный лик слит с твоим празднеством вечным. В миг расставания, в час платежа, в день увяданья недели чем это стала ты нехороша? Что они все, одурели?! И утонченные, как соловьи, гордые, как гренадеры, что же надежные руки свои прячут твои кавалеры? Нет бы собраться им — время унять, нет бы им всем — расстараться… Но начинают колеса стучать как тяжело расставаться! Но начинается вновь суета. Время по-своему судит. И в суете тебя сняли с креста, и воскресенья не будет. Ель моя, ель — уходящий олень, зря ты, наверно, старалась: женщины той осторожная тень в хвое твоей затерялась! Ель моя, ель, словно Спас на Крови, твой силуэт отдаленный, будто бы след удивленной любви, вспыхнувшей, неутоленной. |
