Фрески I. Охотник Спасибо тебе, стрела, спасибо, сестра, что ты так кругла и остра, что оленю в горячий бок входишь, как Бог! Спасибо тебе за твое уменье, за чуткий сон в моем колчане, за оперенье, за тихое пенье… Дай тебе бог воротиться ко мне! Чтоб мясу быть жирным на целую треть, чтоб кровь была густой и липкой, олень не должен предчувствовать смерть… Он должен умереть с улыбкой. Когда окончится день, я поклонюсь всем богам… Спасибо тебе, Олень, твоим ветвистым рогам, мясу сладкому твоему, побуревшему в огне и в дыму… О Олень, не дрогнет моя рука, твой дух торопится ко мне под крышу… Спасибо, что ты не знаешь моего языка и твоих проклятий я не расслышу! О, спасибо тебе, расстоянье, что я не увидел оленьих глаз, когда он угас!.. II. Гончар Красной глины беру прекрасный ломоть и давить начинаю его, и ломать, плоть его мять, и месить, и молоть… И когда остановится гончарный круг, на красной чашке качнется вдруг желтый бык — отпечаток с моей руки, серый аист, пьющий из белой реки, черный нищий, поющий последний стих, две красотки зеленых, пять рыб голубых… Царь, а царь, это рыбы раба твоего, бык раба твоего… Больше нет у него ничего. Черный нищий, поющий во имя его, от обид обалдевшего раба твоего. Царь, а царь, хочешь, будем вдвоем рисковать: ты башкой рисковать, я тебя рисовать? Вместе будем с тобою озоровать: бога — побоку, бабу — под бок, на кровать?! Царь, а царь, когда ты устанешь из золота есть, вели себе чашек моих принесть, где желтый бык — отпечаток с моей руки, серый аист, пьющий из белой реки, черный нищий, поющий последний стих, две красотки зеленых, пять рыб голубых… III. Раб Один шажок, и другой шажок, а солнышко село… О господин, вот тебе стожок и другой стожок доброго сена! И все стога (ты у нас один) и колода меда… Пируй, господин, до нового года! Я амбар — тебе, а пожар — себе… Я рвань, я дрянь, меня жалеть опасно. А ты живи праздно: сам ешь, не давай никому… Пусть тебе — прекрасно, госпоже — прекрасно, холуям — прекрасно, а плохо пусть — топору твоему! Письмо Антокольскому
Здравствуйте, Павел Григорьевич! Всем штормам вопреки, пока конфликты улаживаются и рушатся материки, крепкое наше суденышко летит по волнам стрелой, и его добротное тело пахнет свежей смолой. Работа наша матросская призывает бодрствовать нас, хоть Вы меня и постарше, а я помоложе Вас (а может быть, Вы моложе, а я намного старей)… Ну что нам все эти глупости? Главное — плыть поскорей. Киплинг, как леший, в морскую дудку насвистывает без конца, Блок над картой морей просиживает, не поднимая лица, Пушкин долги подсчитывает, и, от вечной петли спасен, в море вглядывается с мачты вор Франсуа Вийон! Быть может, завтра меня матросы под бульканье якорей высадят на одинокий остров с мешком гнилых сухарей, и рулевой равнодушно встанет за штурвальное колесо, и кто-то выругается сквозь зубы на прощание мне в лицо. Быть может, всё это так и будет. Я точно знать не могу. Но лучше пусть это будет в море, чем на берегу. И лучше пусть меня судят матросы от берегов вдали, чем презирающие море обитатели твердой земли… До свидания, Павел Григорьевич! Нам сдаваться нельзя. Все враги после нашей смерти запишутся к нам в друзья. Но перед бурей всегда надежней в будущее глядеть… Самые чистые рубахи велит капитан надеть! Эта комната Люблю я эту комнату, где розовеет вереск в зеленом кувшине. Люблю я эту комнату, где проживает ересь с богами наравне. Где в этом, только в этом находят смысл и ветром смывают гарь и хлам, где остро пахнет веком четырнадцатым с веком двадцатым пополам. Люблю я эту комнату без драм и без расчета… И так за годом год люблю я эту комнату, что, значит, в этом что-то, наверно, есть, но что-то — и в том, чему черед. Где дни, как карты, смешивая — грядущий и начальный, что жив и что угас, — я вижу, как насмешливо, а может быть, печально глядит она на нас. Люблю я: эту комнату, где даже давний берег так близок — не забыть… Где нужно мало денег, чтобы счастливым быть. |
