Когда я страдала над плохим отзывом в воскресном номере The New York Times – единственным плохим отзывом на книгу «Темная комната» (The Dark Room), которая всем остальным понравилась, – справиться с депрессией мне помог наспех написанный стишок. Я адресовала его автору того самого неприятного отзыва:
Уважаемый Билл Кент,
Неприятный есть момент:
Вы критиковали Юнга,
А вовсе не мою книгу.
Тому, кто не верит в Бога, остается верить лишь в порядочность… Порядочность – это очень хорошо. Лучше быть порядочным, чем непорядочным. И все же, по-моему, одной порядочности недостаточно.
Гарольд Макмиллан
Сочиняя этот стишок, я ощутила какую-то озорную власть над происходящим. Это было все то же проказливое ощущение игры, свидетельствующей, что мы смотрим на вещи здраво. Когда жизнь становится убийственно серьезна, мы теряем чувство соразмерности и придаем вещам больше или меньше значения, нежели они того заслуживают. Особенно ясно я понимаю это сейчас, когда перед глазами все время маячит стакан. Порой кажется, что главной чертой моего алкоголизма можно назвать склонность жалеть себя. Если периодически навещающие меня депрессии порождены биохимическими процессами в организме, сражаться с ними следует любым оружием, от таблеток до укрепления духа. Но стоит оказаться на краю стакана, и искушение пожалеть себя становится почти неодолимым.
Днем я давала интервью журналисту из крупного канадского журнала. «Каково это – носить ярлык автора книг о самопомощи?» – пожелала узнать она. Вопрос попал прямиком в одну из моих самых болезненных точек – я страшно боюсь, что всегда буду известна в первую очередь как учитель и моему таланту художника не суждено будет воссиять. Я честно ответила той женщине, что не могу позволить себе думать о том, как меня видят другие. «Для меня это все равно что выпивка, – объяснила я. – Только начни думать, что меня не ценят и не будут ценить, как немедленно услышишь: “Ах, бедняжка, бедняжка, выпей, бедняжка, стаканчик!”»
Нас, художников, невозможно уничтожить; даже попав в тюрьму или в концлагерь, в моем мире творчества я останусь всемогущ, даже если мне придется писать картины языком в пыли на полу камеры.
Пабло Пикассо
Я объяснила этой женщине, что главным моим учителем была необходимость воздерживаться от алкоголя. Все стратегии, которые я научилась использовать в творческой жизни, берут начало в методах, освоенных в стремлении перестать пить. Когда Бернис говорит: «Будь маленькой», – я слышу: «Да, делай по шажку за раз». Когда Бернис говорит, чтобы я составляла маленькие списки дел и выполняла перечисленное, я думаю: «Да-да, просто нужно сделать следующий правильный шаг. Только не забегать вперед».
Сейчас опять чувствую, что растекаюсь в пространстве. У меня нет «я», от имени которого можно было бы писать. Мое эго, а за ним и проза, пошли трещинами. Я смотрю на книги, которые написала в прошлом, и лишь удивляюсь тогдашнему слогу и мудрости, которая в этих книгах заключена. «Куда же исчезла эта мудрость? – гадаю я. – Откуда вдруг такое косноязычие?»
Пятница, вечер, Манхэттен. По Коламбус-авеню рука об руку прогуливаются парочки. Банкомат на углу не устает трудиться. Но нигде, ни в одном лице я не вижу и следа утраченного слога. Люди заняты своими делами. Люди счастливы. Мое косноязычие – мой грустный маленький секрет. Я оставляю молодых влюбленных бродить по улицам, а сама поднимаюсь в квартиру – писать. Бернис сказала, что привычный темп и качество я наберу через несколько недель. Она считает (и я тоже), что мне сейчас полезно делать все по простому расписанию, жить скучной повседневной жизнью – и тогда душа моя успокоится. Я же, в свою очередь, страстно стремлюсь окунуться в рутину. Пусть у меня не будет лета с долгими прогулками в Таосе[19] – зато будет лето с долгими прогулками по Манхэттену. Нужно как следует размять ноги, а заодно и воображение. Нужно найти исцеление – и исцелиться.
Диктаторы зачастую относят секс и творчество к подрывной деятельности, потому что и то и другое помогает понять, что твое тело (а с ним и твой голос) принадлежит тебе одной – а ничего более революционного и вообразить невозможно.
Эрика Йонг
Волшебная лоза
В монастырях крупнейших мировых религий жизнь течет в строгом соответствии с ритуалом и расписанием. Звук гонга – монахи идут на молитву. День их плодотворен и поделен между обычными делами. Мы, живущие в миру, сами должны создавать для себя ритуалы и расписания. Начать день можно с утренних страниц. Прогулка в середине дня помогает размять и душу, и тело. Вечером целителен ритуал отхода ко сну. При таком образе жизни всякий наш день начинается с контакта с духовным и им же заканчивается.
Некоторые мои ученики обнаружили: чтобы ощутить благодарность и готовность принять происходящее, достаточно перечислить пять прекрасных вещей, увиденных в течение дня. Они перечисляют их перед самым сном и нередко устанавливают сознательный контакт с Высшей Силой. Я хотела бы, чтобы упражнение, о котором я сейчас расскажу, вы проделали именно с таким настроем – открытыми и готовыми к принятию.
Возьмите ручку. Напомните себе, что Бог есть Великий Слушатель. Напишите простую молитву. (Вы это уже делали, когда было не по себе. А теперь сделайте то же самое в «обычный» вечер.) Можете рассказать Богу о прожитом дне. Можете вспомнить свои мечты или разочарования. Можете попросить о совете или чтобы на следующее утро проснуться с осознанием, чего же хочет от вас Бог. Вечерняя молитва может быть исполнена благодарности, а может стать просьбой. Не так важно, что вы скажете, главное – сказать. Вечерняя молитва – время откровенности. Пусть время молитвы походит на разговор двух влюбленных в ночной тиши. Откройте Богу все самое потаенное, что есть на душе.
Не сдаваться
Сегодня первое мая. Погода под стать календарю – солнце, легкий ветерок, 20 градусов выше нуля. В парке, куда ни взгляни, расположились любители пикников. У поворота дорожки – там, где кончается Большой луг и начинается сосновая роща, – стоят два складных столика с пирожными и газировкой. Скучающий взрослый держит майский шест в лентах, а вокруг скачет в буйном танце целая ватага ребятишек.
У Черепашьего пруда кишат черепахи, всю зиму спавшие под скованной льдами поверхностью. Теперь водная гладь блестит на солнце. Нарушает ее лишь след, оставляемый плывущими утками. Черепахи взбираются на камни и бревна и лежат, блаженно впитывая солнечное тепло, которое сменило долгие зимние морозы. На выдающемся вперед помосте стоят отец с сыном и разглядывают пруд сквозь прутья ограды.
– Смотри, черепаха! – говорит отец, показывая на панцирь разнежившейся ленивицы. Черепахи похожи на бесчисленные блестящие речные камни: с берега их нелегко разглядеть.
– Вижу, вон она! – радостно вопит шустрый пятилетка и тычет пальцем в черепаху, неспешно бредущую к воде.
– Ну, там их вообще-то много, – говорит отец. – Можешь разглядеть?
– Нет! – голос ребенка звучит сердито. – Хочу мороженое!
Неподалеку виднеется поставленный как раз для таких случаев киоск. Там продают крендельки, хот-доги, полужидкий фруктовый лед и мороженое.
– Давай лучше кренделек, – отец гнет в сторону более здорового питания.
– Нет, я хочу мороженое!
– Какое у вас есть мороженое?
Продавец указывает на большой щит, на котором перечислена добрая дюжина разных сортов.
– Ясно, – сердито бросает отец. Встреча с нездоровым сахаром неизбежна. Ребенок подпрыгивает на одной ножке: уж не надо ли ему в туалет?
– Какое ты хочешь? Апельсиновое? Радужное? Ванильное?
