Прошлым вечером я была приглашена на званый ужин в самом утонченном обществе – настолько утонченном, что после общения с этими людьми так и подмывает перерезать себе вены. Застольная беседа состояла сплошь из свежих сплетен, «инсайдерских сведений» о книгоиздательском мирке и о гадостях, мерзостях и пошлостях, которые в нем творятся. Я слушала эти разговоры, и в груди что-то сжималось. Я ведь как раз писала эту книгу, и позволь я себе хоть на миг задуматься о том, как тщетны мои потуги, оказалась бы, пожалуй, на грани самоубийства.

Я тянусь к людям светлым, легким, а вместо этого пришлось сидеть за обеденным столом, немея от нарастающего ужаса. Имена, имена, каждое – громче и известнее предыдущего. В ушах эхом отдавались гаденькие смешки. Ощущая себя неотесанной деревенщиной, проклинала свое провинциальное происхождение. Да я в жизни не сумею поддержать беседу с этими «настоящими» нью-йоркцами! Что вообще можно сказать людям, которые веруют в The New York Times и всегда знают, с кем вы знакомы? The New York Times не печатает рецензий на книги вроде моих – из категории «помоги себе сам», да еще с упоминанием Бога, – и все же до сих пор я вполне успешно издавалась. Может, по чистой случайности? Как ни крути, а модной литературой мои творения не назовешь.

А ужин все тянулся и тянулся. Звучали новые имена. Вы знаменитый писатель? Забудьте! Эти писатели так знамениты, что на короткой ноге со знаменитыми издательствами. Представьте, каково это – позвонить в редакцию и попросить к телефону Жаклин Онассис! У меня-то все было совсем не так: я тыкалась туда-сюда и уж точно не имела высоких связей. Я не знала «больших» людей. Я знала и умела только одно: писать, да и в том порой сомневалась.

Чтобы писать, мне нужно верить в существование Бога, силы, которая больше и сильнее, чем The New York Times. Без этого Бога мне конец. Моя карьера – пшик, мои мечты – пустышка, и обстоятельства всегда будут сильнее меня. Но если этот Бог существует, значит, у меня еще есть шанс. Нужно бережно собирать в душе крохи оптимизма. Нужно вспомнить слова Оскара Хаммерстайна, называвшего цинизм причиной печали, а печаль – врагом творчества. «Все, что убивает во мне энтузиазм, – мой враг», – заявлял он. Как художник я должна верить, что у меня есть шанс. Все мы, как художники, должны верить в то, что у нас есть шанс, – ведь он и вправду есть. Я верю, что Великий Творец любит подобных ему, художников, и всегда изыщет для них лазейку. И верю я в это не только потому, что не могу не верить, – в истинности своей веры убедилась на опыте.

Мысли о стоящих перед нами преградах, мысли о людях, с которыми мы некогда могли бы познакомиться, о временах, когда следовало быть хитроумнее и дальновиднее, – эти мысли опасны, они порождают застой. Если мы сравниваем себя с другими, всегда найдется кто-то, у кого дела идут лучше, чем у нас. Всегда найдется человек поудачливее, который «правильно» разыграл свои карты, в то время как мы своими так и не сумели распорядиться. Если мы сравниваем себя с другими, обязательно отыщется человек, у которого на каждую нашу неудачу приходится по успеху. Повстречав такого, мы приходим в уныние. Уныние нас «выключает». Когда мы «выключены», наступает ступор, и мы теряем возможность плодотворно трудиться. О, сравнивать себя с другими – опаснейшее дело! Я понимала, что сравнивать не следует, и все же, сидя за столом, судорожно сравнивала и сравнивала. И каждый раз безнадежно проигрывала.

Мы, художники, должны гораздо сильнее стремиться к простоте. Нам будет намного лучше, если мы станем сравнивать себя с собой, и только. Оценивать себя полезно, истязать себя – вредно. И даже не обращаясь к своему «я», все равно можем вполне внятно ответить на целый ряд вопросов. Как развиваюсь я-художник? Способствует ли моя нынешняя работа созреванию? Работал ли я сегодня? Да? Вот и хорошо. Сегодняшняя работа приносит деньги и самоуважение. Этого никто не отнимет. Работа – достойное занятие. А если художник не работает, он сходит с ума. Художник, который не работает, может угодить в массу неприятностей. И они будут похуже, чем какой-то там нью-йоркский званый ужин.

Всегда найдется повод не работать. Всегда есть какое-нибудь дело, требующее внимания. Кроме того, очень приятно поддаться сладостной грезе о том, что если мы и не поработаем сейчас, потом будет легче, появится «рабочий настрой», дивная уверенность в себе и радость жизни. Но опыт подсказывает, что это волшебное «потом» не наступит никогда. Работа не зря зовется работой. Она может быть приятной, может приносить радость, но нередко бывает трудна. Да и настрой – опасный друг.

Когда писать было труднее всего, оказалось, что я написала самое лучшее. Иногда работа идет легко и просто, но в ней появляется излишняя легкость: я невнимательно слежу за тем, что пишу. При перечитывании эта поверхностная бойкость, или как минимум небрежность, сразу бросается в глаза. Если уж мы пишем, давайте писать старательно. Мы должны говорить правду. Как иначе завоевать уважение читателя? В самые трудные мои дни нет-нет, да и вылезет внезапно наружу что-то вполне пристойное. Я же все-таки старалась, а старание чего-нибудь да стоит. Собственно, в сравнении с отсутствием старания оно стоит очень даже много.

Вчера мне позвонил один старый любимый коллега, который сейчас не работает. Подумать только – он хотел подсчитать, сколько денег мы бы заработали, если бы лет десять назад я приняла другое решение. Вот если бы мы поступили так и эдак, то заработали бы целое состояние. Такой был шанс, а мы его упустили. Ах, если бы я только прислушалась к его совету, я была бы сейчас гораздо, гораздо богаче… Кому же не хочется быть богаче? Почему я сглупила? Оказывается, мой коллега в последнее время много над этим думал. Голос у него был грустный и сердитый. Я бы даже сказала – он был горько разочарован.

Я слушала, а сама тем временем думала, как нужно верить, что нас всегда направляет Высшая Сила и что мы делаем самое лучшее, что можем, исходя из того, что способны разглядеть вокруг в данный момент. Если Бог всемогущ – а я верю, что так оно и есть, – непоправимых ошибок не существует. Если попрошу о совете и если мой курс следует подкорректировать, я получу необходимый совет. И никаких громких обвинений. Никакого копания в прошлом, никаких попыток понять, что же было сделано не так. Если десять лет назад вы приняли то или иное решение, давайте считать, что это лучшее решение на тот момент. Да и вообще, десять лет прошло, и изменить уже ничего невозможно. Сегодня вы, наверное, справитесь лучше, но прошлого все равно не вернуть. Если бы мой коллега придумывал что-нибудь конструктивное на будущее, он бы, наверное, это осознал. Но он ничего не делал и лишь цеплялся за прошлое, снова и снова прокручивая его в голове, словно собака, которая то и дело скребет лапой за ухом.