Цветущие деревья вдоль Коламбус-авеню усыпаны белыми и розовыми соцветиями. Все вместе похоже на торчащие вверх огромные палочки с сахарной ватой. Днем, возвращаясь с урока музыки, я прошла мимо лоточника, бодро торгующего солнечными очками. Да, это явно весна, а судя по ассортименту на лотке торговца, не за горами и изнурительное нью-йоркское лето, которое только и ждет своего момента. Все к тому идет. Сегодня в лифте со мной ехала женщина с большой лохматой собакой.

«Боюсь, ему даже сейчас уже слишком жарко, – доверительно сказала владелица. – Эту породу выводили, чтобы приносить птиц на морозе, а не затем, чтобы выдерживать жару». Она явно была взволнована. А ведь на улице едва-едва потеплело, и назвать это жарой было никак нельзя. Но пес уже мучился. Он уселся на пол и шумно дышал, высунув язык.

«Может, привыкнет понемногу, если с погодой повезет», – предположила я. Я и сама очень рассчитывала на такой расклад, собираясь приспособиться к легендарному жаркому лету Нью-Йорка.

«Может быть», – с сомнением ответила владелица пса, словно мой оптимизм был абсолютно неуместен в реальном мире, который она видела вокруг себя. Она была похожа на свою собаку – смотрела тем же печальным меланхолическим взглядом. Я едва дождалась своего этажа. Мне и без того вечно приходится держать в узде свой негатив. Хотелось сохранить оптимизм. Выбор был – либо грядущее страдание, либо грядущая радость. Я выбрала радость.

Оптимизм – это разновидность эмоциональной отваги и результат нашего выбора. Это привычка, которую можно и нужно приобрести, если хочешь сохранить в себе художника. Как часто все вокруг кажется слишком мрачным. Книгу не покупают. Пьесу все никак не поставят. Прослушивание прошло крайне удачно, но роль достается кому-то другому. Чтобы пережить эти разочарования, мы должны научиться оптимизму, причем не тому, что служит разновидностью отрицания, а глубокой вере в незримую поддержку. Во всем нужно искать светлую сторону и помнить: она есть у всего.

Мы как художники должны растить в себе веру. Мы должны учиться смотреть глубже. Должны поверить, что помимо многочисленных помех на пути существует нечто большее, более благожелательное. Чтобы выжить, мы, художники, должны глубоко, всем сердцем верить в собственную работу и в то, что она важна – независимо от того, примет ее мир или отвергнет. У нас как у художников есть призвание. Есть Нечто, что призывает нас к работе. Когда мы отвечаем на этот призыв и творим, наша часть сделки оказывается выполнена. И наши усилия будут вознаграждены, пусть, может быть, и не так, как мы планировали.

Художник должен быть нацелен не на преходящий шумный успех, а на долгую работу. Нас, художников, то ласкают, то отвергают. Унылые времена сменяются плодотворными, а потом наоборот. Впереди нас ждут успехи и неудачи. Мы не можем заставить публику проявить благосклонность к плодам наших трудов. Мы должны обрести достоинство в работе. Должны научиться признавать, что наш труд, даже невоспетый, чего-то все же стоит.

Творить – уже повод для гордости, вне зависимости от того, как наше искусство будет воспринято. Значительная часть моих лучших работ так и не была опубликована или поставлена. Вера подсказывает, что на это должна быть какая-то причина, которой я пока не вижу. Я цепляюсь за эту веру и гоню горечь прочь. Я работаю, хотя мой труд так и не увенчался «успехом». У меня есть готовые романы, которые никто так пока и не захотел издать. У меня есть неплохие пьесы, которые так и не были поставлены. Но вера художника настаивает, чтобы я продолжала писать, повторяет, что должны быть способ и причина продолжать движение вперед. Веру не смущает, если моя карьера вдруг отклоняется от курса. Вера даже разрешает уходить куда-то совсем в другие области. Вера смотрит далеко в будущее. Она отделяет нашу творческую деятельность от того приема, который эта деятельность встречает в настоящее время.

Мы, художники, должны быть упорными. Мы – натуры тонкие, но вместе с тем должны быть непоколебимыми. Будем учиться у природы, уподобимся многолетним цветам, которые каждую весну упрямо вылезают на одном и том же месте. Есть какая-то бесхитростная гордость в том, чтобы творить искусство не ради надежд на славу и признание, а ради самого искусства. Я – писатель, а писатели пишут. Каждый день, когда пишу, я выполняю свою часть сделки.

Часто бывают дни, когда не работается. В такие дни мне нечего сказать, хочется махнуть рукой – «Ах, да зачем все это», – и решить, что больше не буду писать, ведь мои работы все равно никому не нужны. «Зачем? Все равно ничего из этого не выйдет» – вот на каких мыслях я себя ловлю.

Но и в эти дни все равно пишу. Мысли мои – словно край стакана отчаяния. А отчаяние – яд, и художнику нельзя даже пригубить этот напиток. Чтобы двигаться вперед в такие дни, я должна стремиться стать не больше, а меньше. Мой труд должен быть служением по доброй воле, а не просто следствием того, что писателю положено писать. Неизменные попытки быть совершенным до добра не доводят. Именно стремление к совершенству и порождает творческий ступор. Нет, чтобы писать, я должна быть готова писать плохо и верить, что если даже и пишу плохо, все равно выполняю какую-то задачу.

Все мы созданы Творцом и, в свою очередь, сами должны творить. Мы словно плодовые деревья, нам предназначено цвести. Дерево одевается кипенным цветом, не задумываясь, увидит ли кто-либо его прелесть. Так и мы должны цвести искусством, пусть даже оно не встретит благосклонного приема. Мы должны творить искусство исключительно ради того, чтобы творить искусство. Такова наша природа. Таков наш путь.