Ваня представил, как папа и мама вернутся с работы, а у них ни дров у печки, ни воды в умывальнике, и продукты не выкуплены. Только все продуктовые карточки на столе и деньги, да ещё записка… Мама, конечно, сразу заплачет, а папа своим окающим басом скажет:

— Вот и нет у нас больше сына. Удрал, мошенник…

В дверь постучали. Ваня вздрогнул, торопливо засунул записку в карман, вытер рукавом слёзы и побежал в сени открывать дверь.

— Привет! — громко и весело сказал Женя Шлагин.

— Здравствуй!

— Ты что, плакал?

— Нет, лук чистил, глаза чуть не выело. Обед готовить приходится, — слукавил Ваня.

— А я думал, плакал, — с недоверием повторил Женя и усиленно пошмыгал носом, не чувствуя запаха лука в комнате.

— Купаться пойдём?

— Пойдём.

— А как же обед?

— Потом приготовлю, — ответил Ваня, чуть смущаясь.

По дороге Женя рассказал о том, что они сделали сегодня по две нормы. Брали обязательство поднести тысячу кирпичей, а поднесли две. Директор объявил всему отряду благодарность. Серёжку премировать обещал.

— Серёжка-то премию получит, а вы… — Ваня показал фигу.

— Но ведь ему за организацию, — возразил Женя.

— А вам за то, что кирпичи да глину, да песок, как ишаки, таскаете, что пообещал директор?

— Ничего, благодарность…

— А хочешь, я тебе три благодарности сразу объявлю?

— Так то ты, а то директор!

Всегда уступчивый, Женя на этот раз не соглашался с Ваней. Нравился Женя всем своей простотой, скромностью, весёлостью. Был он мальчик рослый, но только чересчур скромный. И ещё нравился Женя своей опрятностью. Мама его работала уборщицей, деньги получала небольшие, и жили они скромно. Но костюмчик у Жени всегда чистенький. Только мама Женина казалась суровой. Она не оставит без внимания ни одну жалобу на сына. Но с Женей нельзя задирать нос. Сам он первым не тронет никого, но спуску не даст.

Ребят подкупало в Жене развитое чувство товарищества. Предложи Жене пойти кому-нибудь помочь в домашней работе — пойдёт. Попроси у Жени последний кусок хлеба — отдаст. В то же время, если сам будет голоден, никогда не попросит. Не то он стесняется, не то просто такой у него характер. Ваня иногда злоупотреблял Жениным характером.

— Женя, а ты хотел бы на фронт? — вдруг спросил Ваня.

— Как на фронт, по-настоящему?

— Ну да, по-настоящему.

— А кто меня пустит? Ты не знаешь мою маму. Она такой фронт задаст, что три дня не сядешь, так и будешь стоймя ходить.

— Так ты же будешь уже на фронте?

И Ваня нарисовал картину фронта, как он её представлял сам.

— Так нас же ни один командир не возьмёт, — снова возразил Женя.

— А если возьмёт?

— Нет, где там возьмёт, малы мы ещё.

Ваня понял, что на этот раз даже добрый Женя не может быть ему попутчиком, и решил, что пойдёт один, а Женька пусть потом кусает себе локти, как узнает о Ваниных фронтовых делах.

Возвращаясь с купанья, Ваня ещё раз попытался заговорить о фронте, но Женя попрежнему не соглашался. Так они и разошлись. Женя на прощание сказал:

— Серёжка и Юрка дубасить тебя собираются.

— А вот это видели? — Ваня показал фигу.

— Смотри, и поколотят. Почему ты сказал, что Юрка самовар украл?

— А что, не правда?

— Нет, мы у его мамы узнавали, она сказала, что в самоваре труба прогорела и она отдала его Юрке для фронта.

— Ишь ты, — уклончиво ухмыльнулся Ваня.

Под вечер тридцать первого июля 1943 года Ваня покинул родительский дом. Ключи от квартиры он спрятал на том месте, где их всегда прятали. Записку свою и выкупленный хлеб он положил на стол. За его плечами висел тощий вещевой мешок отца, в кармане лежало десять рублей, компас, которым он не умел пользоваться, и два спичечных коробка — один с солью, другой со спичками.

До разъезда Пригородный от города было не более пяти километров, если итти прямиком через сосновый лес, если же по дороге, то путь удвоится. Ваня выбрал путь лесом. Во-первых, безопаснее, не увидят, а во-вторых, близко, — решил он и, взяв в качестве попутчика сосновую палку, отправился «во фронтовой поход». По дороге он решил, что, пробравшись на перрон разъезда, попросит солдат одного из эшелонов взять его с собой до Москвы, к родителям… «Возьмут. А когда станут подъезжать к Москве, я им откроюсь… Они люди военные, знают, что такие ребята, как я, всегда в разведке пригодятся, не сбросят с поезда, возьмут к себе в часть… А Серёжка и Юрка с носом окажутся, отдубасить будет некого!..»

К несчастью Вани, в этот день ни один эшелон с солдатами не уходил на Москву. Шли с фронта, везли раненых, шли пустые чёрные цистерны, потом платформы с лесом и железом. На запад же, на Москву прошло много поездов с танками, орудиями, машинами, но с войсками не шли. Зато Ваня ходил там же, где ходят военные, и никто его ни разу не спросил, зачем он здесь. Но когда стало темнеть, его остановил какой-то сержант:

— Ты кого, мальчик, ждёшь?

— Никого. Мне в Москву надо…

— К кому же в Москву? — улыбнувшись, спросил сержант.

— К батьке, он нашёлся, а я был эвакуирован, — жалобно ответил Ваня.

— Так тебе не здесь надо садиться в поезд, а на вокзале. А здесь билетной кассы нет.

— У меня денег нет, а тут я с солдатами укачу.

— Так-таки укатишь, значит?

— Угу! — ответил Ваня и подумал: «Вот бы сейчас и всплакнуть, смотришь, сжалится и посадит».

Но сержант сухо сказал:

— Сегодня, мальчик, таких поездов не предвидится. Иди-ка в город, отдохни, а завтра валяй на вокзал. Тебя там посадят в поезд… Знакомые-то в городе есть?

— Нету, — жалобно ответил Спицын, рассчитывая на сочувствие сержанта.

— Где же ты жил тогда?

Ваня догадался, что не так сказал, но уже было поздно. Сержант, наверное, всё понял… Вместо дальнейшего разговора Ваня направился в сторону леса. Он не был робким и леса не боялся. Приходилось с отцом бывать не в таком лесу, как этот, у города, а даже в настоящей уральской тайге. Вот почему он твёрдо решил заночевать в лесу. Возвращаться домой — засмеют. А завтра-то уж наверняка удастся уговорить сержанта и сесть в поезд с солдатами.

Лес шумел, загадочно и немного страшновато. Нет-нет да и хрустнет сухая ветка под ногами, или упадёт с сосны прошлогодняя шишка. Темно, где-то недалеко посвистывают и шипят паровозы, где-то лязгают буфера вагонов, а Ваня всё идёт и идёт, поближе к городу, чтобы не так было страшно…

На опушке молодого соснячка, в затишье, действительно, не так страшно, как в гуще старых сосен. Отсюда видны огни города. От них как-то веселее.

Ваня снял мешок, положил его около облюбованной сосны и снова стал смотреть на город. И чем больше он смотрел на далёкие огни, тем больше его брало раздумье о доме и родителях, о товарищах и школе. Вот там, справа, где меньше огней, — чудесный хвойный парк культуры и отдыха. До войны там всегда звенела музыка и было весело, шумно, празднично. А вот там, слева, — папин завод. Огромный «завод-красавец», так говорил не раз отец. Там и сейчас полыхает в небе багровое зарево, его видно отсюда… На этом заводе рождаются грозные уральские танки, куётся победа…

Выплыла луна, словно огромное начищенное медное блюдо, и озарила лес. Тени стали не чёрными, а какими-то иссиня-тёмными, и лес уже не пугал Спицына так, как полчаса назад. Небо тоже стало веселее. Бездонное и далёкое, оно походило на темноголубой шатёр в дырках, через которые просвечивают мерцающие огоньки. Одни яркие, другие бледные, а третьи совсем едва заметные.

Хорошо в лесу.

Он выбрал ямку, чтобы в ней развести костёр. Потянуло сизым дымком, затрещали сухие сучки и ветки, и всё вокруг, весь лес ожил. А когда костёр ярко запылал и закипела вода в котелке, Ване стало совсем легко и приятно.

Спицын выложил у сосны весь свой продовольственный запас, собранный для поездки на фронт. Тут, на салфетке, прихваченной из дому, лежали кусок сала, немного сыра и несколько жёлтых головок лука. А когда в котелке запарила горячая картошка, Ваня вынул коробок с солью и не спеша принялся за еду. Есть хотелось по-настоящему, но Ваня ел только картошку с луком, а сало выложил как бы для украшения стола. Правда, он всё же поджарил над костром на длинном сыром прутке кусочек сала: не мог утерпеть от соблазна. Когда-то в лесу они с отцом делали так же… Костёр постепенно притухал, только угли ещё продолжали тлеть. Ваня решил, что теперь можно и соснуть. Он положил под голову вещевой мешок, накрылся лёгоньким плащом и всё смотрел и смотрел на догоравшие угли. Ветерок донёс со стороны воинской платформы всхлипывания гармоники. Мелодия лилась, задушевная и грустная, но что исполнял неизвестный гармонист, Ваня так и не понял, а только подумал: «Вот если бы Серёжка был порядочный, настоящий друг, мы бы вместе могли уйти на фронт, и он бы сейчас на своём баяне исполнил нашу любимую песню: