— Следующий, — гаркнул полицейский и вылил порцию Вовы другому мальчику.

Получив свою порцию, Толя озлобленно буркнул:

— Собак лучше кормят…

— И собака такое есть не будет, — откликнулся кто-то в другом углу вагона.

— Гады! — произнёс третий тихим, но твёрдым голосом.

Вова положил ломтик хлеба на узелок и вернулся к двери. Ласково светило солнце. Совсем близко зеленели высокие ветвистые липы. Вдали расстилался яркозелёный, приветливый ковёр полей. Вова по-настоящему ощутил дыхание тёплого, душистого воздуха. Ему мучительно захотелось сейчас же, сию минуту, выпрыгнуть из вагона и убежать в поле.

— Вова, — тихо произнёс Толя, притрагиваясь к его плечу, — смотри, как там хорошо, в степи.

— Хорошо… — грустно подтвердил Вова.

— Можно сходить до ветру? — вдруг спросил Вова у полицейского, подошедшего к вагону.

— Куда? — нахмурился тот.

— До ветру, понимаете? — повторил он, и голос его дрогнул.

Конечно же, Дерюгин прекрасно понимает Вову, но просто издевается, переспрашивая.

— Сидеть! — рявкнул полицейский.

— У меня живот болит! — солгал Вова.

— Сидеть! Сказано сидеть — и сиди! — Дерюгин кричал, хотя Вова стоял рядом с ним. Все поняли, что полицейский хочет выслужиться перед конвоиром.

Но конвоир равнодушно покуривал, ни на что не обращая внимания. Он ни разу не взглянул ни на ребят, ни на полицейского. Вова глядел на него и думал с ненавистью: «Чугунный!» Когда закончилась раздача пищи, тяжёлая дверь заскрипела, стукнула металлическая щеколда, и в теплушке опять стало темно, душно и тихо.

Вова и Толя, грустные и подавленные, отошли в свой угол. К ним подсел черноглазый мальчик, который при посадке помог Вове взобраться в вагон.

— Не уйти, — сказал он тихо, как будто продолжая разговор Толи и Вовы, начатый до остановки.

— Что? — переспросил Вова.

— Я говорю, из вагона, пожалуй, не удрать.

Они разговорились.

— Вот приедем на место, тогда, может, и удерём. Верьте, я не подведу… Меня зовут Жора, — сказал черноглазый, вспомнив, что новые приятели не знают, как его звать.

— Видали мы таких бегунов… — подзадорил Толя.

Но Жору это не обидело. Он ещё ближе подсел к Толе.

— Я уже, знаешь, где побывал? — продолжал он с задором. — И в Белоруссии, и на Дальнем Востоке… Родителей два раза терял, и всё равно не пропал.

— Как два раза? — удивился Вова.

Он как-то сразу доверился Жоре и подумал: «Может, нам как раз не хватает именно такого смелого товарища».

— Я ни отца, ни матери не помню. Они, говорят, от пожара погибли, когда я совсем маленький был. Меня устроили в детский дом, а потом усыновили хорошие люди. Пограничник один с женой… Я его папой звал и любил очень, — вздохнул Жора. — И маму Лизу любил. Когда началась война, папу на заставе убили. Мы поехали с Лизой к её родным в Курск, а по дороге фашисты налетели, поезд разбомбили, и больше я Лизу не видел… Попал я тут в деревню, к дядьке одному. У него сын Вася, мне ровесник. Как немцы пришли, дядька этот старостой сделался. А раньше такой незаметный был! Он, когда услышал, что ребят на работу увозят, сам побежал в комендатуру и заявил: «Сына отдаю!» А дома говорит мне: «Поедешь, нечего даром мой хлеб есть!» Мне, между прочим, обидно стало: почему «даром». Я у него с утра до ночи работал, а Васька только голубей гонял… Вот и попал я сюда за другого.

Он улыбнулся, но Вова видел, что улыбаться ему совсем не хочется.

— Как же это? — возмутился Вова. — Ведь ты в комендатуре мог сказать, что ты не сын, что ты ему чужой.

— А не всё ли равно? Все мы им чужие! Им бы таких, как я, вывезти отсюда побольше. Только пусть не думают! Все равно им на нашей земле не усидеть. Моего папу убили — другие остались. Вышибут фашистов отсюда. Непременно вышибут! — Жора нахмурил брови и умолк.

— И тебе не страшно ехать? — тихо спросил Толя.

— Не хочу я бояться, — помолчав, ответил Жора.

С этого дня они вместе ели, вместе спали и вели нескончаемые разговоры о побеге, строили планы. Вова и Толя делились с Жорой продуктами, взятыми из дому.

— Ничего, — успокаивал Жора друзей, — мы все-таки удерём!

И Вова с Толей верили ему. Но не только они думали о побеге. По ночам в вагоне наступало оживление. Сначала слышался приглушённый шёпот, а если очень увлекались в спорах, то начинали громко разговаривать и кричать. Каждый предлагал свой план побега. Мальчики группировались, намечали сроки, и все, как один, ждали и надеялись на удобный случай.

В одном из вагонов, в котором ехали девочки, ни на минуту не прекращались слёзы. Под вечер на второй день все страшно перепугались. Вагон затрещал, резко звякнули буфера, и поезд остановился. Все замерли.

Люся со страхом прислушалась к своему дыханию. Сердце билось сильно: тук-тук-тук, — а в ушах звенело.

Кто-то громко и печально произнёс:

— Теперь нам всем смерть, нас везут убивать!

Девочки заплакали ещё сильнее.

Плакали все, даже Люся, которая до сих пор крепилась. Однако она скоро успокоилась и пыталась подбодрить своих спутниц.

— Перестаньте, девочки! Слезами горю не поможешь. Подумаем лучше, как быть.

— О чём думать? — громко перебила её Аня, угрюмая и молчаливая девочка. — Что мы можем придумать?

— Да ведь должны же мы как-то жить, к чему-то стремиться! — возмутилась Люся. — Может быть, как-нибудь и убежим. — Она с трудом сдерживала себя, чтоб не наговорить Ане обидных слов. Ведь нельзя же, в самом деле, примириться с тем, что их увозят в Германию! — Надо бороться! — спокойно сказала она.

— Ну и борись!

— Не я же одна — нас много! — не сдерживаясь, кликнула Люся.

— Оставь меня в покое, — опять заплакала Аня, — мне и так плохо.

Разговор оборвался.

Люся подумала со страхом: «А что, если я не найду здесь хороших товарищей?» Но тут же ей стало стыдно за свои мысли. Конечно, она найдёт подруг. Не может быть, чтобы не нашла. Вот Шура Трошина, например, они уже немножко знакомы. С этими мыслями она незаметно для себя заснула. Усталость взяла своё.

Первый завтрак в вагоне девочек проходил так же, как и у мальчиков, только полицейский и молодой щеголеватый немец пытались шутить с ними.

— Ну, как спалось, барышни? — спросил Дерюгин, когда Люся подошла получить свою порцию кофе.

— Как в тюрьме, — ответила она, не глядя на него.

Немец смотрел на Люсю, улыбался и толкал полицейского в бок:

— Дизес руссише медхен ист гут[1], — но Дерюгин сделал строгую гримасу.

Когда Люся отошла от двери и села завтракать, Шура недовольно заметила:

— Нашла с кем говорить!

Люся не ответила, но подумала: «И правда, зачем?..» Завтрак кончился, но полицейский не закрывал дверь. Немец уселся у открытой двери и, делая вид, что чистит ногти, искоса поглядывал на девочек. Они тревожно притихли. В это время у вагона появился офицер. Солдат быстро спрыгнул на землю и стал навытяжку. Офицер сердито прикрикнул на него, и дверь тотчас закрылась.

— Вот и хорошо, — облегчённо вздохнула Люся.

— А скоты! — послышался чей-то голос.

— Хуже! Особенно полицейский. Предатель! Продажная шкура! — громко сказала Шура.

— Тише вы, ещё подслушает! — испугалась Аня.

Когда поезд тронулся, Аня забилась в угол, а Люся забралась к самому окошку и вынула из узелка книгу. Многие с завистью и в то же время с тревогой смотрели на неё. Ещё в комендатуре их предупредили: никаких книг с собой не брать, тот, у кого обнаружат книгу, пусть знает — его раз и навсегда отучат читать.

— Ещё попадёт нам всем за твою книжку, — вздохнула Аня.

— Я осторожно. Прочту и выброшу, — усмехнулась Люся.

— Нет, лучше отдай её мне, когда прочтёшь, — сказала Шура и внимательно оглядела всех девочек, будто хотела узнать, есть ли среди них такие, которые согласятся беспрекословно выполнять приказ коменданта и побоятся читать книгу.

— Это что за книга? — спросила худенькая девочка, соседка Люси.