Ипполит вытащил из-за пазухи письма и протянул брату. Матвей развернул одно письмо и принялся читать. Прочтя, аккуратно сложил и задумался. И после некоторой паузы произнес с прежней философической интонацией, глядя в потолок:

– Катрин помнит нас, но те такими: озлобленными, потерявшими облик человеческий… Жаль… Жаль, она скоро все узнает. Проклянет нас, наверное…

– Катрин? Быть сего не может…

– Может. Не люди против нас – Бог. Я говорил ему, говорил… Нельзя было противится, нельзя выходить из круга, в который Господь поставил человека. Он не послушал меня…

Ипполит бросил пачку писем в огонь.

– Зачем ворошить прошлое? Все равно не вернуть!

Глядя в огонь на исчезающие листы, Ипполит почувствовал, что брат вдруг стал ему неприятен. Но тут же отогнал от себя несправедливые мысли.

– Вот что, Полька, – сказал Матвей. – Ты все же уезжай, пока не поздно. Может, успеешь еще лесом проскочить…

– Опять? Ты опять?

– Ты глуп, брат. Глуп, потому что молод. Ежели останешься, тюрьма тебя ждет, понимаешь? Ты видел тюрьму когда-нибудь? Узников видел?

– Нет, – честно ответил Ипполит.

– Оттого-то ты и смел, что не знаешь сего…

– А что будет с тобою?

– Со мною… На все воля Божья… Ежели судьба – в тюрьму, в каторгу пойду, – Матвей сказал это просто и буднично. – Что такое жизнь, чтобы оплакивать ее?

– И я так думаю.

– Но я видел жизнь, а ты нет.

– А с Сережею что будет?

Ипполит сразу же пожалел, что задал этот вопрос. У Матвея надулись жилы на шее. Левый глаз дернулся в нервном тике, потом еще и еще раз. Он отвернулся, не желая демонстрировать младшему брату свою слабость. Прошло несколько минут, пока он овладел собой.

– Не знаю, – выговорил Матвей с трудом. – Я о сем даже думать себе запрещаю… и тебе не советую. Одно скажу: я молю Бога, чтобы завтра его в бою убили… моего брата… и единственного друга. Кроме него у меня никого нет, понимаешь ты?

Матвей накрыл голову шинелью, показывая, что разговор окончен.

Ипполит выскочил на улицу. Легкий мороз заставил двигаться быстро, и он побежал к хате, где – он знал – должен быть Сергей. Оттолкнул оторопевшего часового, распахнул дверь.

Сергей сидел, уронив голову на руки, за тем же самым неструганым столом, за которым офицеры недавно обсуждали поход. Перед ним стояла полупустая бутыль с горилкой и лежал обгрызенный ломоть черного хлеба.

– Полька? – без удивления и даже как-то радостно сказал он, – заходи, брат. Выпить хочешь? Отличная горилка, крепкая… Да ты не пьешь, поди? Молод еще …

Ипполит стоял посреди комнаты, растеряно глядя на брата. Сергей был сильно пьян – он понял это сразу. «Он… в такую минуту… Как можно?» – подумал он и вдруг, совсем неожиданно для самого себя, упал перед братом на колени.

– Прости, прости меня… – кричал он, обнимая сапоги Сергея. – Я один виноват во всем, я один. Ты погибнешь из-за меня, я мог бы приехать раньше… Но я там, в Москве, с публичными женщинами… Это он, Пьер, он виноват, кавалергард этот… Он уговорил меня в Москву ехать… Что мне делать теперь, Сережа, как искупить? Я не знаю, не могу, – его душили рыдания.

– Женщины? Какие женщины? Какой Пьер? Встань, пожалуйста, ты бредишь… – бормотал Сергей растеряно, пытаясь подняться.

Дверь отворилась, в хату вошел Матвей. Властно поднял Ипполита, как котенка, выкинул в сени, задвинул кованый засов, запирая двери изнутри. Ипполит знал, что физически Матвей слабее, но противиться брату не посмел.

– Говорил я тебе, барин, не ходи к нему, – назидательно сказал часовой. – Потому как их высокоблагородие приказывали не пущать никого. Посуди сам: ежели каждый будет ходить – то когда ж им и отдохнуть-то? Вот братцу Матвей Иванычу завсегда войти можно, но они с пониманием – не ходют почти. А рука у Матвей Иваныча тяжелая – на себе чувствовал.

– Но я ведь тоже… тоже брат.

– А кто тебя знает, барин. Брат – не брат. Не наш ты. Да и пущать не велено никого. А их высокородие все об нас думает, все об нас… Эх…

Солдат безнадежно махнул рукой.

Ипполит стоял один посреди деревенской улицы. Кругом было тихо: деревня спала. Только изредка тишину нарушали крики часовых и топот конных разъездов. Сверху на все происходящее смотрела луна, похожая на головку голландского сыра.

Ипполит внимательно посмотрел на луну, повернулся и пошел прочь: он знал теперь, что в тюрьму не сядет.

– А… вот и ты ко мне, Матюша, – сказал Сергей, когда за Ипполитом закрылась дверь. – Зачем ты выгнал его? Он, может… Может, выпить хотел со мною… напоследок. А ты не позволил.

– Встань, – сказал Матвей резко. – Я хочу говорить с тобою.

– Но я не могу, Матюша, я очень пьян.

Матвей пнул ногой дверь в сени.

– Воды! Живо!

Сергей опустил голову на руки – он не слышал ничего, кроме тихой, бесконечной жалобы невидимого существа, что сидело у него в сердце. Он не понимал: сам ли он жалеет кого, его ли кто-то оплакивает? Это было неважно: мир растворился, превращаясь в сон, и ему хотелось, чтобы этот сон был вечным.

Перепуганный денщик поставил ведро на стол. Матвей закрыл дверь и сердито потряс брата за плечо. Сергей вздрогнул, с трудом открыл глаза. Брат стоял рядом – трезвый и злой. Ледяная вода еще колыхалась, выплескиваясь из ведра, капли падали на стол, скользили, расплывались. В одной из них Сергей вдруг увидел лицо – свое, и словно бы чужое, ненужное… Матвей наклонил ведро – ледяной ручей перелился через край, смыл зеркальную каплю, хлестнул холодом.

– Что ты делаешь, брат? – испугано спросил Сергей. – Оставь меня!

Матвей безжалостно выплеснул воду в лицо брата. Сергей отшатнулся, вытер глаза рукавом.

– Чего тебе нужно?! – крикнул он. – Что ты хочешь?!

Брат перегнулся через стол, жестко сжал плечи Сергея, заговорил шепотом:

– Я хочу знать, куда ты ведешь людей. Мы на походе пятый день – ты уже трижды сменил направление. Ты обещал помощь, ее нет. Твои люди грабят деревни и насилуют девок. Ты губишь офицеров и солдат. Ты губишь Польку… Он мальчишка, он сам не понимает, зачем за тобой идет!

Сергей молчал, глядя в пол. Ледяные струи стекали с его волос, текли за ворот рубахи, растворялись в грязи под ногами. Повисло молчание.

– Не мучай меня, Матюша, – наконец произнес Сергей. – Я не Кутузов, не Барклай. Я делаю все, что могу. И не моя вина, что изменили все, кто помощь обещал… что Артамон изменил. Уходи, – Сергей попытался встать, на его щеках резко обозначились скулы. – Уйди, я не хочу тебя видеть! Я отвечу за все. Перед Богом отвечу – не перед тобой. Уйди! Не доводи до греха!

Матвей сильно нажал брату на плечи, заставил сесть.

– Сережа, я должен сказать… Я скажу и уйду, обещаю. Победы не будет.

– Нашел чем удивить, – усмехнулся Сергей. – Я без тебя сие знаю.

– Они же тебя… они тебя расстреляют перед полком. В клетке будут возить, как Пугачева, на потеху толпе, – Матвей внезапно отпустил брата, сжал руки в кулаки, уронил на мокрый стол. – Они могут… бить могут, пытать… Я не могу сие допустить… Не могу.

Матвей вытащил из-за пояса пару пистолетов, положил перед братом.

– Выбирай… Пойми, этот выход – единственный. И для меня тоже.

Сергей налил горилки в кружку, залпом выпил. Налил еще, подвинул к Матвею.

– Пей!

– Нет, не хочу.

– Тогда я сам, – Сергей поднес кружку к губам, сделал жадный глоток, словно не горилку пил, а воду, уронил голову на руки.

– Я не могу… – забормотал он. – Знаю, что ты прав, но не могу, слышишь… Даже не попрощавшись… с Ипполитом… с офицерами. А Мишка мой бедный? О Господи, что с ним-то будет?… не могу… не могу…

– Ты столь высоко свою жизнь ценишь, брат? – с иронией сказал Матвей, заряжая пистолеты.

Прошло несколько минут. Сергей лежал головою на столе; пьяное забытье отступило, жалоба в сердце умолкла, словно испугавшись чего-то. Матвей, взяв голову его за подбородок.

– Потерпи, милый, сейчас… Сейчас все закончится для нас с тобою… Ты только не просыпайся, не просыпайся, спи, – зашептал Матвей.